Остин Райт - Островитяния. Том третий
Поэтому, когда мы проехали еще немного и добрались до прозрачного бегущего с гор ручья, я предложил сделать передышку. Мы въехали в ручей, чтобы дать лошадям напиться, потом, спешившись, привязали их, а сами уселись у обочины дороги, под низко опустившими свои ветви ивами, усыпавшими землю ковром желтых листьев.
Глэдис сняла шляпу. Лоб ее покрывала испарина, волосы спутались. Изящные черты ее лица дышали уверенностью, хотя вид был несколько усталый. Я словно увидел ее заново — сейчас главной в ее облике была не красота, а некая тихая, неведомая мне, всепоглощающая мысль.
— Ну как? — спросил я.
— Ах, все прекрасно! — мгновенно отозвалась она.
— Ничто не пугает, ничто не тревожит?
— Ничто!
— Я люблю тебя, Глэдис.
Я накрыл своей рукой ее руку, и Глэдис улыбнулась. Кожа была шелковистой, теплой. Она сидела расслабившись, на губах блуждала довольная, спокойная улыбка, и я вдруг почувствовал мгновенный прилив желания, зная, что в будущем еще не раз будут случаться подобные минуты, когда самое естественное — обладание, любовь… но сейчас это было невозможно. Мне вспомнилась притча о «совершенной жизни».
— Я хочу тебя, — сказал я.
Словно отвечая, она вздрогнула, глубоко вздохнула, прикрыла веки.
— Но здесь нельзя, — продолжал я.
Глэдис кивнула и поглядела на меня широко открытыми глазами.
Мы поели, и я лег, заложив руки за голову и глядя на редкие желтые листья ив на фоне синего неба.
— Давай отдохнем, — сказал я, вспоминая берег моря в Нантакете, где она дремала, а я сидел рядом. Может ли это повториться?.. Но Глэдис сидела прямо, словно застыв, в своем костюме, накрахмаленный воротничок туго охватывал нежную стройную шею, плечи слегка поникли, глаза были потуплены.
— С тобой Островитяния в тысячу раз прекраснее, — сказал я. — Ты словно придаешь всему блеск.
Она бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась и снова потупилась.
— Я верю, что ты очень любишь меня, — сказала она.
— Да.
Глэдис задумчиво покачала головой:
— Если бы мне только удалось сделать тебя счастливым!
— Если только ты сама будешь счастлива, Глэдис. Заботься о себе, а не обо мне.
— Именно это и посоветовал Дорн. Мне показалось, что его совет — призыв быть эгоистичной.
— Расскажи мне подробней, попробуем вместе во всем разобраться.
— Иногда все кажется так просто, но в другой раз… Я очень много думала, пока ехала сюда, и сама удивлялась своей смелости! Потом рассказала о своих чувствах Дорну. Мне обязательно надо было выговориться. Я сказала ему, что боюсь, что не принесу тебе счастья, и это единственное, что меня пугает и тревожит, единственная моя забота. Еще я сказала, что понимаю — у тебя уже есть своя жизнь, которой ты доволен, в которую ушел с головой, но я ничего о ней не знаю и боюсь, что мне не найдется в ней места. Дорн ответил, что я не должна переживать, принесу ли я тебе счастье или нет, и мне больше следует думать о себе, о том, чтобы постепенно взрослеть. Он объяснил, как я могу сделать счастливой свою жизнь в нашем поместье. И еще сказал, что я не должна пугаться тишины и одиночества — надо научиться подолгу жить не думая, просто тем, что я вижу, слышу, чувствую. Сказал, чтобы я остерегалась решать трудные вопросы мысленно, умом! И еще — что ты не из породы «ваятелей», и он уверен — ты понимаешь, что мне еще только двадцать, и я буду меняться и взрослеть, и ты полюбишь меня именно как человека, который растет и взрослеет. Он сказал — я как гусыня, откладывающая для тебя золотые яйца, которые принесут тебе счастье, и если я хочу делать это хорошо, мне следует прежде всего заботиться о своем здоровье и душевном покое. Но я не должна все время думать только об этом, иначе впаду в тоску, которая иссушает душу и тело… Конечно, он немного надо мной подшучивал… И я все спрашивала себя, о чем он на самом деле думает больше — о твоем счастье или о моем. Уверена — о моем.
— Он думал о нас обоих.
— Он сказал, что мы с тобой как пара гусей… и тогда мы стали спорить, откладывают ли гусаки яйца. Дорн заявил, что да, а нам нужно постараться стать здоровыми, плодовитыми гусями — тогда счастье придет к нам само!
— Разве это плохой совет? — спросил я.
— Не знаю. Если ему последовать… У меня будет чувство, словно я в чем-то обделена.
— В чем, Глэдис?
— Я хочу быть для тебя всем! — с жаром воскликнула она. — Ведь я так люблю тебя!
Я был глубоко тронут, и в то же время мне стало несколько неловко…
— Мы будем работать в нашем поместье, — ответил я. — И мы вместе придумаем, куда направить ту силу любви, что есть в нас.
— Но я ничего не знаю о том, как вести хозяйство!
— Ну, это лишь малая часть жизни… да и я тоже мало что знаю!
Я сел и взял ее руку, безвольно лежавшую у нее на коленях и еще хранившую тепло перчатки. Стоило мне коснуться ее, как все кругом изменило цвет, словно темное облако закрыло солнце и приглушенный теплый свет залил землю…
— Вот оно — время любить, — сказал я. Глэдис испуганно, с тревогой взглянула на меня… «Но это невозможно… — подумал я. — Лучше — снова в дорогу».
Мы поехали дальше. Солнце склонилось над болотами, и свет его ровной золотистой дымкой лег на пригорки и ложбины. Через час мы въехали в тихий, темный лес. Я не стал говорить Глэдис, что ждет нас за лесом, и, когда мы неожиданно выехали на берег реки, возвышающийся над синими водами и протянувший длинные сумеречные тени Доринг — с его разноцветными домами и кровлями, садами, стенами и деревьями, с его скалистыми берегами — поразил ее своей необычностью. Пока мы поджидали паром, я, чувствуя переполнявшую меня радость, разглядывал словно светящееся в лучах низкого солнца лицо Глэдис, изумленное и счастливое, которое залегшие под глазами усталые морщинки делали еще милей и дороже.
Подъехав ко мне совсем близко, она сняла перчатку и взяла меня за руку:
— Он в точности такой, каким ты его описывал. У меня так и стоят перед глазами все те места, о которых ты писал. Ты должен писать, Джон, — продолжала она, заглядывая мне в глаза. — Ты можешь. Таким талантом нельзя пренебрегать.
Но мысль о писательстве казалась сейчас бесплодной, сухой абстракцией.
— А тебе надо снова заняться живописью, — ответил я.
— Я обязательно попробую, милый!
— Нам обоим нужно что-то в этом роде, — сказал я, и беспричинное дурное предчувствие шевельнулось в душе.
— Почему «нужно»? — переспросила Глэдис. — Потому что настоящих фермеров из нас не получится? Я уже пыталась представить тебя фермером.
— Мы едем домой вовсе не затем, чтобы стать фермерами.
