Григорий Карев - Твой сын, Одесса
Когда вернулись в тюрьму, высокий конвоир что-то сказал старшему тюремщику, показывая на заключенных. Тот кивнул ему в ответ головой, а ребятам сказал по-русски:
— Хвалит вас. В следующий раз, если захотите проветриться, снова пошлю.
Ребята всю ночь шептались, обсуждая детали побега. Добряк Хорошенко предложил:
— Может, не надо губить конвойного? Обезоружим, свяжем, кляп в рот заткнем и все? А?..
— Не мудри, Шурик, — возразил Алексей. — Война есть война. Если в случае чего, он в тебя пулю всадит и не сморгнет. А нам время терять на возню с ним нельзя.
Но следующего раза ждать пришлось долго, целых две недели. А в камере произошли перемены. В канун побега Шурика Хорошенко перевели в другую камеру, а вместо него пригнали опять Бойко. Он очень осунулся, постарел, запаршивел, руки и ноги шелушились от экземы. Ночью, когда Яша и Алексей уснули, подозвал к себе Сашу Чикова, прошептал:
— Что это Яков один у нас без кандалов гуляет? И свидания, и передачи ему чуть не каждый день?.. Что-то не слыхал я, чтобы в сигуранце такие блага предоставлялись за здорово живешь…
Саша выслушал Бойко, долго сопел в темноте, кашлял и плевался, а потом сказал почти спокойно:
— Петр Иванович, с вашим Володей я учился когда-то в одном классе. Стало быть, вы и мне в отцы годитесь — ни выругать, ни дать вам по шее я не могу, хотя и жалею об этом. Но если Яша узнает о ваших подозрениях, он парень вспыльчивый, может и не сдержаться, так что лучше вы уж помалкивайте… Пожалуйста, помалкивайте, Петр Иванович.
А утром, перед вызовом на работу, ребята долго шептались. Бойко притворился спящим, но как ни напрягал слух, так и не услышал, о чем они спорили. Потом его тихонько окликнул Яша Гордиенко:
— Петр Иванович, проснитесь.
Бойко так испугался, что думал, опять икотка его нападет. Но осилил страх и даже помычал что-то, будто приходя в себя со сна.
— Мы тут бежать собрались, Петр Иванович, — начал Яша, присаживаясь на корточки рядом с лежащим Бойко. — Все подготовили, дело верное. Бежать можно только троим, тем, кто пойдет на работу…
Яша помолчал, посмотрел, как ширятся у Бойко глаза, как задрожали под отросшими усами губы — нервничает старик, тут и для крепкого духом испытаний больше, чем достаточно, а Бойко, это Яша знал, духом слаб, и где смелому по колена, там трусу по уши…
— Мы тут советовались, — продолжал Яша. — Если вы согласны идти на это дело — любой из нас останется в камере.
Бойко стянул с себя пальто, которым был укрыт, приподнялся на дрожащих руках, вцепился глазами в Яшины глаза:
— Врешь, Яков… Врешь, не могли вы так решить.
— Ну почему же не могли, Петр Иванович? Решили. Все-таки вы командиром у нас были, да и тюрьма, видно, вас напрочь съедает, вон все тело коростой пошло. Тюрьмы вы долго не выдержите…
Бойко не опустился, а упал на пол, стянутые кандалами руки отказались держать на весу его тело. Из-под густой седоватой щетины лихорадочно блестели глаза.
— Не могу я… Слаб я… бежать.
— Чепуха! — Яша нарочно говорил резко, напористо, будто словами можно было влить бодрость в изъеденное страхом Бойково сердце, заставить бороться еще не умершее тело. — Мы вам поможем. Только постарайтесь не дрожать и не думать о смерти. Когда я выстрелю в конвоира — быстро бегите к забору, там мы два бревна с зарубками приставим, подсадим вас, если надо. Слово комсомольца, не убежим раньше, чем вас через забор не перетащим.
Бойко покачал головой, не сводя с Яши огромных, до краев налитых ужасом глаз:
— Нет. Не могу…
Яша увидел, как по усам и бороде покатились крупные слезы.
Подошли Алексей и Саша:
— Можете надеяться на нас, Петр Иванович. Мы между собой жребий метнем, кому в камере остаться.
— Нет, — снова качнул головой Бойко. Казалось, остатки сил покинули его ослабевшее тело. — Я свое пожил… А вы — молодые… Вам на волю надо, вам жить надо…
— Ну, прощай тогда, Петр Иванович, — склонил голову Яша. — И если я был с тобой когда несправедлив, прости.
…Стоял солнечный мартовский день. Даже брусчатка на банном дворе исходила паром. А сверху, вместе с лучами солнца, лился занесенный из пригородов аромат прогретой земли, молодой травки, абрикосовых почек и то тонкое, еле уловимое благоухание, которое только в Причерноморье и только ранней весной носится кругом, насыщает воздух.
Выбирая бревно для распила, не сговариваясь, отложили в сторону два тонких сучковатых сосновых ствола — их легко будет быстро приставить к забору и по сучкам, как по ступенькам лестницы, взбежать наверх. Подтащили на козлы длинное неокоренное бревно, густо усыпанное пятнистыми божьими коровками, красными веснянками, какими-то жучками, комашками, блошками, которые проснулись, возились, метушились, ползали… Алексей и Чиков взяли пилу, Яша оседлал бревно, обхватил руками, чтобы оно не качалось на козлах. Искоса поглядывал на конвоиров. Это были те же самые, что и в прошлый раз, дядьки, одетые в черно-желтые помятые мундиры. Хотя бы скорей ушел этот высокий черный добряк. Уж очень не хочется в него стрелять. Но конвоиры закуривали, повесив автоматы на шеи, о чем-то переговаривались, незлобиво поглядывая на арестантов. Надо подождать, пока один из них уйдет, а другого разморит солнце, и тогда…
Калитка в воротах заскрипела и открылась, пропуская начальника тюремной охраны. За ним вскочило еще человек десять автоматчиков и, о чем-то крича, побежали мимо Яши в дальний угол двора. «Вот не повезло, — подумал Яша. — Угораздило же этого идиота — начальника охраны проводить занятие со своими подчиненными именно во дворе бани и именно сегодня. Ну, ничего, это на час-два, не больше».
Начальник что-то закричал конвойным, те вытянулись, забегали глазами, потом вдруг кинулись к арестованным, жестами показывая, чтобы они бросили пилу и собирались:
— Ласе! Дуте ынкы соры! Довольно, идите в тюрьму!
Четверо подошли к Яше. Один из них, здоровила с обрюзгшим лицом, бросился на Яшу. Гордиенко инстинктивно отпрянул в сторону, но сзади несколько человек схватили его за руки. Чем-то тяжелым ударили по голове.
В последнюю минуту Яша увидел, как Алеша, схватив двумя руками колун, отбивался от наседавших на него охранников, как трое румын повалили на землю Чикова и размашисто, с хриплым придыханием били Сашу ногами.
Очнулся Яша в камере, среди огромной лужи. Его поливали водой из шланга.
— Ласе! Хватит! — сказал кто-то. — Он уже пришел в себя.
Яша открыл глаз и увидел перед собой скалящего зубы Чорбу. Чуть в сторонке стояли Курерару, начальники охраны и тот оловянноглазый капитан, что арестовывал Яшу на Нежинской.
