Ульмас Умарбеков - Приключения 1972—1973
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.
— Я тебе так скажу, гражданин Филин, — резко повер нулся к оппоненту Селезнев. — Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
— Во-вторых, скажу тебе вот что, — продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», — я так считаю: мы — авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
— Ну, правильно, — настороженно глядел на него Филин.
— А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
— Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? — подал голос от своего стола Потапыч.
— Давно замечаю, — жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, — буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
— Я человек старый, — сказал Потапыч, выдохнув дым, — и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?
— Уравниловку тебе подай, — негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.
В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.
— Я с тобой, Потапыч, согласен, — объявил он, — в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, — говорит, — потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите, — говорит, — и опять кто-то захочет жить лучше других…» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который — надо будет — голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?
Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.
— Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных, — медленно произнес он, — я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.
— Валяй, — отмахнулся Клыч, — а теперь, ребята, об судим вчерашние события… Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?
Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.
— Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом…
— Дочь допрошена? — спросил Клыч.
— Допрошена, — ответил Селезнев, — буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.
— Что унесено из квартиры?:
— Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.
— Клембовский состояние имел?
— В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.
— Добавишь, Потапыч? — поглядел на старика Клыч.
Потапыч встал.
— Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийством изнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми» — с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.
— Работаем так, — подумав, сказал Клыч, — по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов, — закончил Клыч, — давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он… Опять недавно с блатными его мидели.
Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.
Вторую педелю людские скопища штурмовали деревянное круглое здание с высоким куполом. Барышники и перекупщики наживались больше, чем на ипподроме.
От цирка надо было пройти через местный кремль, а там и проходные механического завода. Афоня несколько месяцев назад попался на деле с убийством. Сам он стоял на стреме и думать не думал, в какую его втянут историю. Дружки клятвенно заверили его, что все будет чисто, без каких-либо «мокрых» дел. Они, возможно, и сами не предполагали застать в квартире, пустой по их сведениям, полупарализованного старика. В розыск позвонили из аптеки. В квартире дома напротив, обычно пустынной, царило странное ночное оживление.
Афоня мерз в подъезде и понял, что происходит, лишь когда железные лапы Гонтаря зажали ему рот. Дружков взяли прямо при упаковке вещей, рядом с трупом хозяина. На первом же допросе Афоня рассказал все, что знал, и дружки подтвердили, что этот среди них случайно. Клыч выхлопотал у суда смягчения срока наказания. Афоня отделался двумя годами условно. Потом его устроили на механический завод, и ребята из первой бригады следили за его дальнейшим поведением. Изредка он был нужен и по делу. Так, как Афоня, местную уголовную братию не знал никто в городе.
Двор завода, еще недавно заваленный металлическим хламом и щепьем, теперь сиял чистотой. Между приземистыми кубастыми зданиями цехов знобко покачивались тоненькие саженцы. Тяжело и низко гудели моторы, изредка их мычанье прорезал высокий высвист шлифовального станка.
