Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете
Но вот сверху, с крыши, шум движка покрыл другой, более мощный звук; он надвинулся слитным рокотом, задребезжали стекла в окне, и, все еще не просыпаясь, Лаптев понял, что это пролетел «кукурузник» из штаба. Через минуту он сядет на утоптанную площадку в поле за деревней.
Охнула дверь в сенях. Тяжело затопали ноги — кто-то сбивал снег. Громыхнул басовитый веселый голос. Его прервал укоризненный свист Бабия:
— Си мосно соловику поспаты хось троски?
Затем дверь в комнату распахнулась, в натопленной духоте пахнуло свежим разрезанным огурцом. Андрей скинул ноги с кровати и секунду сидел не открывая глаз, не в силах, казалось, размежить сплавленные веки. А Бабий уже шептал над ухом — и воздух со свистом вырывался из его щербатого рта:
— До вас, батько, стоб их бис с-залякал!..
Андрей Петрович открыл глаза. Перед ним стоял, подпирая головой притолоку, парень в брезентовой куртке на цигейке, в кожаном шлеме, со сдвинутыми на темя очками, с планшетом на боку и в мохнатых, собачьего меха, унтах. Парень приложил ладонь к шлему:
— Товарищ майор! — Достал из планшета, протянул пакет: — От полковника Газиева!
Бабий выкрутил фитиль еле мерцавшей «молнии», поднес лампу. Лаптев прочел записку.
— Хорошо. — Взглянул на часы. — Через пятнадцать минут?
— Еще будет темно, — кивнул летчик.
Ординарец уже примащивал на спиртовке кружку с водой для бритья, укладывал в вещмешок краюху, банку свиной тушенки, соль, спички и смену теплых портянок; ворчал, шаркал из комнаты в сени, из сеней в комнату. Свое дело Бабий знал и к должности ординарца относился с уважением.
Луна в высоком своде белесого неба светила необычайно ярко — так, как светит только тихой морозной ночью после снегопада, отражаясь голубым сиянием в каждом кристалле, отчего казалось, что это сияние излучают и сугробы, и пушистые воротники оград, и песцовые папахи крыш. Лаптев стриженым затылком ощутил бодрящий холодок, с наслаждением вдохнул вкусный воздух, минуту постоял на крыльце и шагнул в снег, наметенный вровень с верхней ступенькой.
У соседнего дома, под навесом, тарахтела трофейная передвижная электростанция. Около нее притопывала кургузая фигура в тулупе и шапке с торчащими в стороны огромными пушистыми ушами.
«А-а, маешься!» — без сожаления подумал Лаптев. Тулуп обернулся на скрип снега, взметнул рукавом, как машет чучело на ветру, и пропищал из-под лисьей шапки озорным голосом:
— Здравь желаю, отец!
— Подвяжи уши — отморозишь, — строго бросил Андрей Петрович, проходя мимо, а сам подумал: пусть помается.
Огромная овчина и треух покрывали тщедушное тело Васьки, одиннадцатилетнего приемного сына Лаптева. Андрей Петрович подобрал мальчишку на пепелище выжженной фашистами деревни в начале войны. И с той поры не отпускал от себя, хотя разумней было отправить его в глубокий тыл, в детский дом. Но и Васька прильнул душой к своему фронтовому отцу, и Лаптев привязался к нему, как к родному, и боялся, что затеряется след мальца в неоглядных тыловых далях или сам пацан отвыкнет и забудет его. Конечно, в боевых условиях пытался он оградить мальчишку от опасностей. Ох, как это бывало трудно! И не только потому, что опасностей на фронте — как ветров в поле: в хлипкой и костлявой оболочке пульсировала неугомонная и бездумно отважная душа. Чуть ослабишь внимание — и ввяжется Василий в какую-нибудь историю. Вот и в последний раз, когда Лаптев сам уходил в тыл гитлеровцев с группой, сын увязался с разведчиками, выполнявшими другое задание, — обманул новоиспеченного командира: послан, мол, «по личному распоряжению майора», а командир побоялся перепроверить. Все окончилось благополучно, если не считать того, что Васька, пока разведчики выслеживали «языка», каким-то чудом пробрался к немцам в блиндаж и уволок обтянутый рыжей коровьей шкурой ранец, кинжал со свастикой, знаком «СА» на рукоятке и готической надписью на лезвии: «Alles für Deutschland » (Все для Германии), да еще и ремень с алюминиевой бляхой, на которой было отштамповано: «Gott mit uns» (С нами бог). С помощью ножа и бога гитлеровцы пытаются добыть это «все» на нашей земле. Но, как говорится, и бог не помогает. Однако это, так сказать, оценка событий в стратегическом масштабе. Что же касается бессмысленной выходки Васьки, то она могла стоить ему головы и сорвать все задание разведгруппы. По возвращении досталось и новоиспеченному командиру, и, конечно, самому мальчишке. Сутки он отсидел на гауптвахте, а потом был определен на электростанцию. Запускать ее у парнишки силенок не хватало: четырехтактный двигатель заводился рукоятью. Но во время работы Васька должен был неотлучно находиться при станции, подливать горючее в бак и следить, чтобы стрелка на приборе не перешла за красную отметку. Станция подавала ток в лазарет. Пост ответственный, тут уж не улизнешь и ни в какую авантюру не ввяжешься. Лаптев же, определяя сына к трофейной пыхалке, питал еще и тайную надежду, что приобщает мальчугана к технике: кончится война, пойдет он учиться — авось потянет его к инженерным наукам. Андрей Петрович если и завидовал кому, так только инженерам.
Летчик шагал впереди, мягко проваливаясь унтами в сыпучий снег. Лаптев старался попасть след в след, чтобы не засыпать сапоги. Они у него были с широкими голенищами, и по солдатской привычке, а точней, по навыку разведчика и диверсанта он хранил за голенищами много всякой полезной всячины: и ложку, и нож, и зажигалку, и запасной компас.
Когда поравнялись с лазаретом, он окликнул летчика: «Подождите!», а сам поднялся на крыльцо, открыл дверь, раздвинул полог из двух байковых одеял.
Лена как раз вышла из операционной и, стоя в сенях, развязывала на шее маску, высоко подняв локти. При свете лампочки — то накаляющейся добела, то словно бы зажмуривающейся — Лаптев увидел над маской ее строгие глаза, заметил на фартуке, надетом поверх халата, пятна крови.
— Как Павлов? — показал он на плотно прикрытую дверь в операционную.
— Тяжело. Первый в моей практике случай.
Он посмотрел на устрашающий фартук:
— Улетаю. Хаджи вызывает.
Она сдернула маску и устало улыбнулась:
— Передай привет. Если можно будет, спроси о дочке.
Выпятив губу, она попыталась сдуть выбившуюся из-под косынки, прилипшую к щеке прядь, досадливым движением отвела ее за ухо.
— Конечно. — Он побоялся подойти ближе к ее стерильной белизне, лишь протянул руку, дотронулся пальцем до влажной щеки. — Буэнас ночес, амига!
— Буэн виайе, куэридо! — улыбнулась она. Он увидел морщинки, скобками охватившие ее губы, и с горечью подумал: «Как я люблю тебя!»
