Владимир Монастырев - Искатель. 1974. Выпуск №6
— Может быть, он и пытался, — сказал Васо.
— Сделаем еще одно допущение, — продолжал Андрей Аверьянович. — Он попытался помочь, убедился, что помогать бесполезно — товарищ мертв, — оставил труп валяться на дороге и пошел себе домой. Спокойно, не терзаясь угрызениями совести, во всяком случае, родители не заметили в нем перемен, когда он вернулся.
— И что же из этого следует? — спросил Васо.
— Либо Алмацкир Годиа не заслуживает добрых слов, либо он не убивал Давида.
Васо крепко потер ладонями щеки.
— Вроде бы и следователь логичен в своих выводах, и вам в логике отказать нельзя…
— А кроме логики, есть доказательства, — сказал Андрей Аверьянович, — На ботинках Алмацкира эксперт обнаружил кровь той же группы, что и у убитого.
— Так это же решающая улика! — воскликнул Фидо.
— Не сказал бы. Алмацкир утверждает, что в тот вечер был в кедах, а не в ботинках, на которых нашли кровь.
— Но тогда откуда же на них кровь убитого?
— А вот неопровержимых доказательств, что это кровь убитого, а не кого-то другого, имеющего вторую группу, в деле пока что нет.
— Ну мы как на качелях, — сказал Васо, — то вверх, то вниз.
— Правосудие изображают не на качелях, — улыбнулся Андрей Аверьянович, — а с весами в руках.
— И с завязанными глазами, — подхватил Фидо. — Символ настораживающий.
— Это чтобы не взирали на лица и звания, — утешил Васо. — Значит, насколько я понимаю, — обратился он к Андрею Аверьяновичу, — качели, то бишь чаши весов, колеблются?
— Пожалуй. Думается, у следствия нет доказательств, достаточных для обвинительного приговора.
— Но и доказательств невиновности Алика тоже нет. Где же выход?
— Выход? — переспросил Андрей Аверьянович. — Была у нас пора, когда законность вместо ног стояла на голове. В ту пору не обвиняющие должны были доказывать вину предполагаемого преступника, а обвиняемый обязан был представлять доказательства своей невиновности. Даже теоретическая база под это подводилась. После Двадцатого съезда партии социалистическая законность вновь стоит на ногах, как это ей и полагается. Следствие должно до-ка-зать, что Давида убил Алмацкир. Одних логических построений и ссылок на динамит в крови для этого маловат.
— Однако прокурор благословил следователя на завершение следствия, — сказал Васо, — значит, считает, что улик достаточно?
— Поторопился, наверное, — ответил Андрей Аверьянович. — У них контрольные сроки, надо укладываться. У прокурора тоже есть начальник, который с него требует, за нераскрытые преступления стружку снимает. Все мы люди, все человеки.
— Вы так спокойно это говорите, — удивился Фидо, — а мне как-то не по себе становится. Ведь не в краже пачки папирос, а в убийстве обвиняется человек, тут судебная ошибка может обойтись ах как дорого.
— До судебной ошибки еще очень далеко. Еще не было судебного разбирательства, которое обычно многое проясняет и ставит на место. Есть высшие инстанции, куда можно апеллировать в случае сомнительного приговора. И есть адвокатура, наконец. Одна из главных наших задач — стоять на пути судебной ошибки, предупреждать ее.
…Против Андрея Аверьяновича сидел молодой человек с лицом, смуглым от горных ветров, но еще совсем юным и открытым. Старый шрамик перебивал левую бровь, и она будто приподнялась от изумления. Голос у Алмацкира был мягкий, глуховатый. Он рассказывал:
— В этом году я собирался ехать в Тбилиси, сдавать в университет. На математический. Готовился, но вот… — он пожал плечами, — вместо университета поеду в колонию. Так говорит следователь товарищ… гражданин, — поправился Алмацкир, — Чиквани.
— Он вам не разрешает себя называть товарищем?
— Говорит — отвыкай, потом легче будет. Но я не убивал Давида, гражданин защитник, честное слово, не убивал…
— Меня зовут Андрей Аверьянович. И товарищем можете называть. Не надо отвыкать от этого хорошего слова. Вот вы говорили, что после того, как вас окликнул Ониани, вы никого не встретили, не видели и вас никто не видел. Но, может быть, кто-то мог слышать хотя бы, как вы шли? Попробуйте припомнить.
— Нет, не слышал, — подумав, ответил Алмацкир. — Там по улочке глухие каменные заборы и стены домов глухие, без окон. Все было тихо. Давид уже успокоился, не упирался, шел сам, я его даже не поддерживал.
— А когда вы сидели на скамье у его дома?
— Там тоже глухая стена и башня. А дальше огород и дорога выходит в горы, домов больше нет.
— Когда вы уходили, Давид сидел на скамье или поднялся?
— Поднялся. Уходя, я оглянулся, хотел спросить, не проводить ли его в дом. Но он махнул рукой и сказал: «Иди, иди. Спасибо, что увел меня оттуда». Он уже отрезвел к этому времени. Конечно, не совсем, но уже соображал, что к чему.
— И когда шли обратно, никто вас не видел и никого вы не встретили?
— Никого не встретил.
Алмацкир сидел на стуле, поджав ноги в коричневых, с красным кантом по швам кедах. Надеты они были на шерстяные носки, белые, добротной домашней вязки.
— Во что вы были обуты в тот вечер?
— Вот в эти кеды, — Алик приподнял ногу. — Я дома в них хожу. Следователь не верит.
— Не верит, — подтвердил Андрей Аверьянович. — Вы же знаете, что на ботинках ваших эксперт обнаружил следы крови. Откуда она взялась?
— Не знаю, — Алик пожал плечами.
— Ну а кто мог бы подтвердить, что на вас были в тот вечер кеды, а не ботинки?
— Следователь тоже спрашивал меня об этом… Понимаете, вот меня спроси, кто во что был обут в тот вечер, я и не скажу: не помню.
— Когда дело касается одежды или обуви, мужчины не очень наблюдательны. Женщины на это больше обращают внимание.
Алмацкир задумался. Через минуту проговорил неуверенно:
— Может быть, Цеури Шуквани, доярка из совхоза. Мы сидели на порожках, и она наступила мне на ногу, вроде бы нечаянно, а я — ей. Она очень рассердилась, говорила, что измазал ей туфли.
Задавая вопросы, Андрей Аверьянович вглядывался в собеседника. В Алике ему нравились прямота и видимое отсутствие напряжения при ответах. Алик не выглядел испуганным, скорее пребывал он в состоянии удивления и растерянности. Эта детская растерянность обнаруживалась и в том, как он сидел, как пожимал плечами, как смотрел на адвоката, словно хотел и не решался спросить: «Сколько же это будет продолжаться и чем кончится?» Все в этом молодом человеке вроде на виду, открыто, но что-то мешает поверить в такую полную открытость.
Что? Андрей Аверьянович не мог дать себе ответ на этот вопрос и потому испытывал неловкость и легкое раздражение. Прощаясь с Алмацкиром, он сказал:
