Андрей Бильжо - Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора
Уже в предвкушении путешествия, пусть даже недолгого и недалекого, меняется настроение. Появляется этакая смесь приподнятости, экзальтации и тревоги, а порой даже страха. Количество первой краски и второй в этой смеси обратно пропорционально возрасту. Чем «отъезжающий» моложе, тем больше первой краски или только первая, в старости – только вторая. А появляется такое настроение, потому что каждое путешествие – это приключение, впечатление, остающееся в памяти навсегда, часто с поразительно выпуклыми мелочами.
Мы идем по плацкартным вагонам ночью. Мы идем из вагона-ресторана к себе в купейный вагон. Смотреть на спящих на боковых полках сродни подглядыванию. Чувство неловкости смешивается с любопытством. Одни спят внизу. Ты смотришь на них сверху вниз, они беззащитны – дети, женщины, старики. Разные позы: от скромных до откровенных. Другие спят наверху, их лица на уровне твоих глаз, губ, носа, практически в интимной близости с твоим лицом. Запах одних быстро сменяется запахом других в этом общем запахе одеколона, пота, мочи, колбасы, яиц.
Вот мы в своем купейном вагоне поезда Ташкент – Москва. Мы занимаем весь вагон – агитбригада Второго медицинского института. В купе Извольский с Лактионовым стали играть на гитарах. Делали они это виртуозно. Первый – прямой потомок министра финансов Временного правительства Керенского, второй – сын известного советского художника («Письмо с фронта»). Оба были высокие и худые, с длинными и тонкими пальцами. Были, потому что уже нет ни первого, ни второго. У Извольского были голубые глаза и черная бородка.
Этот человек появился вдруг. Он без разрешения присел на краешек нижней полки. На нем была синяя майка и синие наколки. Полный набор: от торчащих из-под майки голов Ленина и Сталина до портрета девушки на плече и змеей вокруг меча. Он закурил вонючую гадость. Его пальцы были другими. В медицине это называется «симптом барабанных палочек», то есть концы пальцев были сильно утолщены. А ногти были в виде «часовых стекол» – это тоже медицинский термин. Два этих симптома – признак букета хронических болезней. Синий сказал, что Извольский играет как дьявол и на дьявола похож. Он попросил его сыграть полонез Огинского. Извольский сыграл. Синий заплакал. Он стал рассказывать, что отсидел в общей сложности лет двадцать. Все, конечно, по глупости, и что сейчас он освободился и едет к маме в Бузулуки. Я запомнил название этого населенного пункта. Уж больно красиво звучит – Бузулуки! Да и сама фраза «к маме в Бузулуки» – хороша! Потом он принес откуда-то бутылку водки. Мы распили ее. Он что-то бормотал, Извольский с Лактионовым что-то играли. Потом все разошлись по своим купе. Исчез и Синий.
Уже под утро поезд вдруг резко остановился. Я слышал спросонок какой-то шум за окном, какие-то крики. Поезд тронулся, и я опять заснул.
Часов в двенадцать дня мы сидели в том же купе и ждали чай. Проводник принес сразу шесть стаканов. Ловко, как только умеют проводники, поставил их на столик.
– Слыхали, вчерашнего-то, ну, этого, что с вами сидел, сняли с поезда. Зажал в тамбуре разносчицу пирожков. Ну, та заорала… проводники его скрутили и сдали милиционерам. Поезд остановили и сдали.
Я спросил проводника:
– А в Бузулуках когда мы останавливаемся?
– Часа через три. А тебе что там?
– Так, ничего, название красивое… – ответил я.
Проводник ушел, прихватив с собой пустую бутылку из-под вчерашней водки. А мы еще долго играли этой фразой «к маме в Бузулуки». Это обозначало для нас мечту, которой не суждено осуществиться.
Вагон 7. Соловецкий роман
Очень хотелось на Соловки.
То ли потому, что это острова, то ли потому, что они в Белом море. А может, потому, что Соловки были окутаны духом диссидентства, а он в 19 лет пьянил. А может… В общем, в 1972 году с большими зелеными рюкзаками мы сели в поезд Москва – Кемь. Кемь, кстати, – это аббревиатура петровских времен. Когда ссылали, накладывали резолюцию – «К Е… Матери», а чтобы звучало как-то помягче, видимо, добавляли мягкий знак на конце. Вот и получилось – КЕМЬ. Впрочем, эти сведения я не проверял.
Нас было четверо: два моих школьных друга, Саша и Юра С., и мой институтский друг Миша. Одним словом, советский художественный фильм. Романтический, любимый «Три плюс два». Только, в отличие от героев фильма, мы ехали не на Черное море, а на Белое, и не на машине, а на поезде, и пока не было никакого арифметического действия. Пока… Попивая, как тогда водилось, какую-то гадость типа портвейна «Три семерки» или «Тринадцатый номер», мы неслись в плацкартном вагоне на русский север. На Соловки, но не в Соловки. Второй вариант означал ссылку, в лагеря. Предлог, а какая большая смысловая разница. Наш выбор был самостоятельным, поэтому – «на».
Интересно, думает ли машинист о том, что в этой длинной гусенице, мозгом которой он является, на верхних и нижних полках, лежа, сидя, и стоя, и куря в тамбуре, спя, выпивая, закусывая, вспоминая свое прошлое, строя планы на будущее, – мчатся судьбы? И у каждой впереди свои встречи – первые, последние, случайные, страшные, счастливые, короткие и длиною в жизнь. Четырьмя фрагментами внутренностей этой гусеницы, пьющими портвейн и строящими планы на будущее, были мы: три студента-медика и студент плехановского института.
В Кеми мы сменили железнодорожный транспорт на морской и сели на пароходик, то ли «Лермонтов», то ли «Пушкин». Сейчас не помню. Их было два, и они были одинаковые. Так вот где встретились поэты. В Белом море. В Кеми. По выходным они ходили вместе, по будням – один по четным, другой по нечетным.
Не буду описывать Соловки. До сих пор для меня, видевшего много чудесных мест на земном шаре, это – остается одним из самых любимых и самых странных. Все. Не об этом сейчас. На Соловках мы мужали, изучали историю нашей родины, слушая Галича и ведя антисоветские разговоры с прокуренными «Севером» и «Беломорканалом» диссидентами. Пили с ними водку из граненых стаканов и алюминиевых кружек. Экскурсоводшами на Соловках были архангельские студентки. Вместо одной из этих экскурсоводш я водил экскурсии. И однажды, видимо, наговорил лишнего – в группах часто были дети репрессированных, и они осторожно спрашивали, где могут быть захоронения заключенных. А эта группа, не задававшая никаких вопросов, как оказалось, состояла из жен секретарей райкомов области. В общем, по их сигналу приехали из Архангельска двое мужчин в штатском: «Где здесь у вас такой экскурсовод, в красных вельветовых штанах?» Меня спрятали тогда, и никто меня не заложил из турбюро. Эти двое покрутились несколько дней и отвалили. А так бы прощай институт и здравствуй Кемь. Обошлось.
