Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение
– Чокк… – произнес он тихо и тягуче. – И глухие, бывает, слышат, понимаешь? И если они вдруг услышат о себе, что, мол, этот глухой – идиот, то они и ведут себя как идиоты – перестают думать.
– Стоп! – Чокки отмахнулся с высокомерием, задевшим Боба, как пощечина. – Оставь при себе свою философию переходного возраста. Один вопрос: у тебя есть деньги?
– Нет.
– Зато большие амбиции! Ты что, собираешься в Мюнхене стоять на углу и торговать своей потенцией? Девушки от двадцати до тридцати – за тридцать марок, старше сорока – за пятьдесят! Семидесятилетние платят по сто, включая массаж.
– Я тебе сейчас в морду дам, Чокк! – Боб Баррайс оделся. – В Эссене пути наши разойдутся. Навсегда. Ясно? Я один обойдусь.
– Как? В постели с Марион? Хочешь пойти на содержание? Наследник заводов Баррайсов – маленький жалкий сутенер, на пенис которого нанизываются купюры, как в магазинах чеки на железное острие? Мы хотели эпатировать мир.
– А теперь смываемся, как не уплатившие по счету.
– Только временно. – Чокки захлопнул маленький чемодан. Он обрызгал себя пряными духами, подходящими к его кожаной куртке. – Мы должны быть в Эссене, прежде чем полиция установит, кому принадлежит машина. Абсолютно исключено, чтобы воры с нашим трупом далеко уехали.
Чокки ждал, пока Боб соберется. «Какой ублюдок, – думал он, когда Боб брился, расчесывал свои красивые волосы, укладывал их легкими волнами и массировал свое красивое лицо туалетной водой. – Ни на что не способен, рожден, чтобы быть паразитом, гладкий, надушенный червяк, пожирающий всех, кто его кормит: дядю, мать, фабрику, женщин. Если бы он смог этим жить, он бы стал и „голубым“. А бабы еще визжат, когда он расстегивает свои штаны».
– Готов? – спросил он с отвращением. – Я обмозговал твою песенку о слышащих глухих. В Эссене мы друг друга не знаем. Проезд я тебе оплачу – пожертвую проститутке задаток на новую вставную челюсть. А Марион-Боб Баррайс дернулся:
– Не упоминай Марион!
– Это твое больное место, так, что ли? Я еще в Каннах ушам своим не верил. Разве ты можешь испытывать любовь, Боб? Настоящую любовь? Вздохи при луне и все такое прочее.
– Да, – коротко ответил Баррайс. – Могу.
– Уже пробовал?
– Не задавай идиотских вопросов.
– С Марион Цимбал? – Чокки прислонился к стене у окна. Боб повязывал галстук. Он у него был как клеймо на жеребце, знак качества, который, как ни странно, понимала любая женщина. Глашатай фаллоса: смотрите, идет человек-землетрясение…
– Я повторяю: я люблю Марион.
– Если она вынесет твою любовь, надо будет заявить в Рим, чтобы ее причислили к лику святых. – Чокки посмотрел на свои золотые часы. Ровно семь часов. Через приоткрытое окно в комнату доносился чудный запах кофе. – Будешь чистить перышки, пока не нагрянет полиция?
– Боишься? – Боб Баррайс цинично улыбнулся. – Торгующий мертвыми должен иметь их мертвые нервы.
– У меня в этом нет опыта. – Очередной намек, от которого у Боба Баррайса кровь прилила к голове. Он искоса посмотрел на Чокки. Что он знал? На что он считал способным Боба Баррайса? Старый Адамс ходил повсюду, как средневековый проповедник, и оплакивал своего сына Лутца. Пока его жалобы не имели последствий, но разве не остается на человеке грязь, если в него бросают ею. И правда может быть как грязь… Она оставляет пятна на чистой жилетке.
Боб закрыл свой чемодан. Еще один взгляд в зеркало. Он каждый раз сам собой восхищался. Лицо его сохраняло несокрушимую притягательность. Ночь сна – и он словно менял кожу, выглядел как змея, греющая на солнце свою новую гладкую и блестящую кожу.
– Выпьем кофе?
– Разумеется. С рогаликами, медом и вишневой наливкой в кофе! – Чокки направился к двери. – На вокзал, Боб. Самое раннее в Линдау я смогу спокойно перекусить.
Они заплатили по счету, включая завтрак; к счастью, как раз подъехало такси с пассажиром, на нем они и отправились на вокзал. Бросив последний взгляд на пустое место, где стояла их машина с пестрым ящиком, они откинулись в мягких сиденьях.
– Все-таки это была гениальная идея с охлаждением от аккумулятора, – произнес Чокки. – Боб, ты должен это признать.
Боб Баррайс озлобленно молчал. Сицилийское приключение сидело у него в печенках. Хотя он и не подавал виду, ему было не по себе. Единственное, в чем он разбирался, кроме женщин, это в машинах. Он мог бы по минутам восстановить ход событий, когда полиция начнет обследовать универсал.
– Они проверят номер двигателя, – тихо проговорил он, наклонившись к Чокки. – Этим они нас накроют…
– Именно поэтому мы должны быть в Эссене раньше. Доктор Самсон все уладит…
– Кто это, доктор Самсон? А у него есть Далила? – Остряк! – Чокки закурил сигарету. – Самсон – наш адвокат. Закадычный друг старого хозяина. Член наблюдательного совета. Однокашник старшего прокурора. Нет ничего, что бы ему не удалось выправить, пусть это даже будет восьмерка. Если уж Чокки имеют дело со сталью, они и автомобильные номера могут сделать неразборчивыми. Только нам надо раньше попасть в Эссен.
В восемь девятнадцать отправлялся поезд на Линдау.
Проехав через немецкую границу, они почувствовали себя увереннее. Наверное, оттого, что возвращались в сферу влияния своих могущественных семей.
Попасть из Линдау в Эссен оказалось не так просто. Это путь на Луну прямой, а на Земле нужно делать пересадки, ждать поезда, учитывать опоздания. Если указано: они приземлятся в Море Спокойствия в 17 час. 54 мин., то, значит, это произойдет с точностью до секунды… А на земном поезде нет такой уверенности, тем более во время отпусков.
Чокки и Боб Баррайс прибыли в Эссен около 18 часов, пожали друг другу руки, как двое попутчиков, только что познакомившихся в поезде и вновь навсегда исчезающих каждый в своем мире. На прощание было сказано несколько ничего не значащих фраз. Обмен любезностями, маскирующий крушение их дружбы.
– Будь здоров, Чокк, – сказал Боб.
– Не забудь наш уговор, ты был в Каннах, я на Зильте. В последний раз мы виделись месяц назад.
– Конечно. Я никогда не видел зеленый универсал.
– Передай привет Марион. Пойдешь к ней?
– Сегодня нет. Хочу осчастливить дядю Теодора.
– Может, как-нибудь созвонимся?
– Может быть…
Вот и все. Чокки повернулся, пошел на стоянку такси, сел в машину и уехал, не бросив в сторону Боба Баррайса ни единого взгляда. Человеческие муляжи типа Боба были не в его вкусе.
«Безмозглый шут», – подумал Боб Баррайс. Он остановился у вокзала, посмотрел вслед такси и сунул руки в карманы куртки. Между пальцами забренчала мелочь, он проверил: три монеты по пять марок, несколько по одной, монеты по десять пфеннигов, всего марок двадцать. Достаточно, чтобы добраться до Вреденхаузена.
