Исай Калашников - Повести
— Странная, Тимофей, штука — жизнь. Странная потому, что не всегда справедливая. Вера Михайловна была душевным, добрым человеком. Ее нет. А бездушный, злобный ненавистник — ее убийца — ходит по земле, пьет, ест, и кусок не застревает в его горле.
XXX
После чистого байкальского воздуха особенно ощутим и приторен был запах лекарств.
Миша сидел в комнате, откуда в последний раз ушла Вера Михайловна. В шкафу висел ее халат и накрахмаленная шапочка. На столе под стеклом лежал календарь, некоторые числа в нем были обведены чернилами. Помечены были и числа этого, рокового для нее месяца, и последующих до конца года. Для чего выделяла эти дни она? Возможно, что-то надо было сделать на работе, представить отчет, заказать лекарства, а может быть, кого-то поздравить с днем рождения. Человека нет, и дело его уже никто не доделает.
Напротив Миши на кушетке, обтянутой клеенкой, сидела Марийка, посматривала на него со смесью любопытства, уважения и боязни.
— В этой комнате после Веры Михайловны был кто-нибудь?
— Нет. Как Вера Михайловна замкнула, так и не отмыкали. Она замкнула и ключ мне подала. Еще сказала: до завтра, Марийка. — Глаза у девушки заблестели, губы скривились.
— Только давай без этого, — строго сказал Миша. — Без этого самого…
— Вспомню, реветь хочется. Но я не буду. Честное слово. Вера Михайловна никогда, бывало, слезинки не уронит. Все в себе носила.
— А ее что, обижали?
— Да нет! — с досадой запротестовала Марийка. — Кто такого человека обижать станет! Без обиды не по себе бывает. На меня вот иной раз смешливость наваливается — удержу нету. Смеюсь, а сама уже знаю — к слезам это. И верно…
— Тонкое наблюдение. Потом расскажешь подробнее. А вот Вера Михайловна… Ей часто бывало не по себе?
— Это мне не по себе бывает У Веры Михайловны по-другому было. Сколько раз видела, сядет за этот самый столик, подопрет руками щеки — глаза открытые, а, замечаю, ничего не видят. Скажешь что-нибудь, она спохватится, за дело примется. Или строгое что-то мне скажет, чтобы с глаз исчезла. Не хотела, чтобы ее такой видела.
— Степан Васильевич за ней приходил часто?
— Да нет. И когда приходил, Вере Михайловне, по-моему, это не нравилось.
— С чего ты взяла? — Миша вдруг спохватился, что говорит с девушкой на «ты», поправился: — С чего взяли? — Получилось неловко, но Марийка ничего не заметила.
— А вот с чего… Она бывала и веселой. Шутит, смеется, больных подбадривает. А придет он, сразу другой делается.
— Вы видели, как в тот вечер пришел Миньков в больницу?
— Я как раз в коридоре была, когда он зашел.
— Он пришел один?
— Конечно. Он всегда один приходил.
— До больницы он шел вместе с Тимофеем Павзиным. Вы не слышали за дверью их разговора?
— Не припомню. — Она задумалась. — Нет, не слышала. Я услышала, что кто-то вытирает ноги о решетку. Подумала: ну вот, бог дает еще одного больного. А зашел Степан Васильевич. И был он какой-то не такой. Не как всегда. Раньше шутил — когда за Тимоху замуж выйдешь? А тут и не поздоровался. Спрашивает: «Вера не ушла?» И попросил поторопить ее.
— В больнице в тот вечер были люди. Когда они выходили — могли встретиться с Миньковым?
— Что вы, они раньше были. Сначала отец девочки. Потом — те, что привезли больного с отравлением. Нет, это много раньше было. Мы уже все сделали, и Вера Михайловна домой собиралась, когда пришел Степан Васильевич.
— Он сам сюда заходил?
— Сюда он никогда не заходил. Вера Михайловна всем строго наказала: без ее ведома сюда никого из посторонних не пускать.
— Положим, Миньков не совсем посторонний.
— В больнице он — посторонний, — построжавшим голосом сказала Марийка. — И я говорила уже, что она любила посидеть одна, об чем-то подумать. А то и писала что-то. Тут уж не только кого-то другого, но и меня выпроваживала.
— Что же, интересно, она могла писать?
— Вот уж не знаю. Да ее тетрадь, наверное, и сейчас в столе лежит. Если желаете, посмотрим.
Он подергал ящик стола — заперто. Марийка пошарила в карманах халата Веры Михайловны, нашла ключи.
— Подожди, — сказал Миша. — Позови кого-нибудь в свидетели. Протокол надо составить.
Марийка привела одного из больных. В столе нашли толстую тетрадь в ледериновой обложке. На первой странице крупными буквами было тщательно выведено «ДНЕВНИК».
Марийка заглядывала в тетрадь через его плечо. Вдруг дыхание ее стало сбивчивым, она зашмыгала носом и, пряча лицо в ладонях, вышла.
Из дневниковых записей.
«Целый месяц Степана не было дома. Во время сезона охоты он всегда подолгу живет в заказнике. Я измучилась с домашней животиной. Запоздала, вовремя не накормила — визг, гогот на всю улицу. Не доглядела за одним поросенком, что-то такое съел, что ли, ночью издох. Ждала неприятного разговора со Степаном. Обычно он возвращается из тайги на себя не похожий, обросший, раздраженный конфликтами с браконьерами. А тут урон в хозяйстве… Ну, думаю, и будет же шуму.
Но шума не было. В этот раз он вернулся чем-то очень довольный, радостно-возбужденный. Убыль в свинячьем поголовье воспринял спокойно. Даже не упрекнул меня в нерадивости.
Какая-то радость распирала его. Все ждала — скажет. Не сказал…
Прихожу на обед, у нас Тимоха Павзин. Степан угощает его водкой. Увидев меня, Тимоха шапку в охапку и — за дверь. Давно заметила: стоит мне появиться дома — Тимоха мгновенно исчезает. В этот раз спрашиваю у Степана: что с ним?
— Я ему сказал, что ты не любишь, когда дома торчат посторонние. Если рассердишься, силой принудишь лечиться от пьянства. Имеешь на это право. — Смеется. — Иначе он тут дневать и ночевать будет.
Конечно же, я рассердилась. Зачем делать из меня пугало? Кроме того, мне Тимоху по-человечески жалко. Нет своего очага — пусть у чужого погреется.
Спорить со мной Степан не стал, глянул как-то так, будто знал что-то особое, моему уму непостижимое. И вообще, споров со мной он в последнее время избегает. Чуть наметилось несогласие — умолкает или переводит разговор на другое. А невысказанное, недосказанное растет, накапливается. Трудно…
Спрашиваю себя: почему вышла замуж за Степана? Была раздавлена, беспомощна, страшилась одиночества. Все это так. Но и о нем, о Степане, думала. Неприкаянный, себя потерявший. Одна головня и в печи не горит, две и в поле курятся. Курятся — да.
И хочется поговорить со Степаном честно, откровенно, открыто. А не получается.
На улице встретила Семена Григорьева. Жалуется на Степана. И меня жалеет — с кем ты связалась!
