Исай Калашников - Повести
XXIX
Рабочий день заканчивался, и на двери Совета висел замок. Зыков пошарил за притолокой. Ключ оказался на месте. Открыв дверь, он сразу же заказал разговор с городом. Его соединили удивительно быстро.
— Вадим, ты? — спросил Зыков, хотя и узнал по голосу давнего друга. — Привет, Вадим! Откуда звоню? Издалека. Радостью захотелось поделиться. Дочку породил. Три кило шестьсот двадцать граммов. Имею серьезные виды на твоего сына. Учти. За поздравление спасибо. Не из дома звоню, конечно. Разве станет сидеть дома человек, у которого родилась дочь? Отдыхаю на Байкале. Водку пью. Бездельничаю. От скуки разные загадки, шарады, кроссворды разгадываю. И вот попалась одна загадка… Чувствую, без твоей светлой головы мне ее не осилить. Хитрый? Это не хитрость, Вадим, а констатация факта: голова у тебя светлая. А загадка такая. В тайге водится соболь. Отстрел его ограничен, частная продажа меха категорически запрещена. Как при всем этом мех соболя превращается в чудесные шапки наших прекрасных горожанок? Ага, твоя жена соболью шапку не носит. Моя тоже. Удивительное совпадение! Соболь уходит в город не на своих ножках. Теперь запиши фамилию одной дамы. Она живет здесь. А раньше работала в городе, в Доме торговли. Сообразил? Молодец. Занят? Удивил. Я-то думал: ты сидишь и семечки лущишь. Может быть, тогда не по дружбе, по службе на тебя нажать? То-то. Дело-то для тебя плевое. Ребят привлеки, сам разомнись. Так я тебе завтра позвоню. И смотри, Вадим, от твоего поведения будут зависеть мои виды на жениха для дочери…
Положив трубку, Зыков рассмеялся. Сейчас Вадим выскочит из-за стола, будет сердито бегать по кабинету, хмыкать и проклинать его, Зыкова. Набегается, сядет за стол, сожмет в кулаках большие уши, подумает, примется за дело. И если уж он примется, все будет сделано по уму. Хорошо все-таки иметь таких друзей.
Закрыв Совет и спрятав на прежнее место ключ, он направился к избушке Тимофея Павзина. Тимофей был дома. Разложил на полу капканы, очищал их от ржавчины, проверял пружины. На приветствие едва ответил, головы не поднял. За все эти дни он ни разу не побрился. Щетина на щеках и подбородке была неряшливой, как на старой сапожной щетке.
— К охоте готовитесь. Тимофей?
— Ага, готовлюсь.
На полу, на брюках Тимофея рыжели пятна ржавчины. Рыжими были и пальцы его рук.
— А мы сегодня со Степаном Васильевичем плавали к Утесам. Чай пили. Вы почему-то отстали. Или Степан Васильевич ничего не говорил?
— Зачем ему говорить?
— Ну как же… Вы же все вместе делаете.
Клацнула, срываясь, пружина капкана. Тимофей ругнулся, освободил прищемленный палец. На нем медленно набухла яркая капля крови. Тимофей слизнул кровь, сплюнул и опять принялся перебирать капканы. Ржавое железо скрипело, с него сыпалась рыжая пыль.
— Сколько соболей рассчитываете добыть в этом году?
— Сколько попадется. Чего рассусоливать о недобытых.
— А о добытых? О них, может быть, стоит потолковать — как считаете?
— Что добыто, то добыто. О чем тут толковать? — Тимофей низко склонился над капканами, крепкая жилистая шея его вздулась, стала красной.
— Возможно, вы и правы. Не время, наверное, толковать о соболях. Мы вот сегодня помянули Веру Михайловну. Нехорошо на душе. Следов убийцы до сих пор обнаружить не можем. Людей дергаем. Вот и вас снова приходится тревожить. В тот вечер, когда вы провожали Минькова до больницы, вам не встречался лесовоз или мотоцикл? Вообще — кто-нибудь встречался?
— А Степан что сказал?
— Он говорит, что был очень расстроен. Ничего не заметил.
— Ну и что?
— А то, что вы-то, Тимофей, расстроены не были. Хотя, вы же крепко выпили…
— Ну. Выпили.
— Крепко или так себе?
— Средне.
Каждое слово Тимофей не произносил — выкатывал из себя. И это было для него трудом немалым.
— Значит, выпили средне. И вы должны хорошо помнить все, что было в тот вечер. Постарайтесь вспомнить. Выпили вы у Минькова — что потом?
— Пошли.
— Просто встали и пошли? А еще выпить не хотелось?
— Ну. Хотелось. Водки не было.
— Почему же не сходили к Клаве?
— Сходить Степан не дал. Заторопился.
— Почему он вдруг заторопился?
— Прочитал какую-то бумажку. И сразу — пошли.
— Когда шли — разговаривали?
— Вроде бы нет.
— Шли по улице или через пустырь?
Тимофей глубоко, почти со всхлипом вздохнул, снизу вверх посмотрел на Зыкова, словно бы спрашивая: «Ну что ты ко мне привязался?»
— Через пустырь.
— А потом? От больницы, распрощавшись со Степаном Васильевичем, вы пошли домой?
— Куда же еще?
— Мало ли куда. К Клаве, например. За водкой. Или дома было что-нибудь?
— Не держу. Степану слово дал.
— Почему же вы не вернулись к Клаве?
— Без Степана или его записки не дает. Такой уговор. — Тимофей снова вздохнул, на этот раз с тихим сожалением.
— А Степан Васильевич говорит, что в тот вечер бутылка дома у вас была.
Заскорузлые пальцы Тимофея сжимали и опускали пружину капкана. Он не прилагал никаких усилий, казалось, сжимал не пружину, а свернутую полоску картона, только сухое позвякивание напоминало, что в его руках упругая сталь.
— Так бутылка была или нет? — вынужден был снова спросить Зыков, потому что Тимофеи, кажется, не собирался отвечать.
— Не было.
— Почему же так говорит Степан Васильевич?
— Я ему сказал: есть бутылка. Зашли бы ко мне, я бы с запиской к Клаве сбегал.
— Понимаю. Небольшая военная хитрость.
— Ага. — По мрачному лицу Тимофея прошла неясная тень, может быть, от тайной усмешки, может быть, от какого-то воспоминания. Перестал бесцельно клацать пружинами, расправил кусок проволоки, начал нанизывать на него капканы.
— Значит, так: по дороге в больницу вам никто не встречался?
— Нет.
— Это я и хотел выяснить. Извините, что отвлек от работы.
— Чего там! Ничего!
Тимофей обрадовался, что он уходит. Поднялся, опережая гостя, и двинулся к двери — распахнуть пошире, потом захлопнуть покрепче. Но Зыков не торопился. Встав, выглянул в окно, густо засиженное мухами. По улице торопливо пробежал мальчик в кургузой курточке, прошли мужчина с женщиной, о чем-то озабоченно разговаривая, промчалась машина, взвихрив серую пыль.
— Странная, Тимофей, штука — жизнь. Странная потому, что не всегда справедливая. Вера Михайловна была душевным, добрым человеком. Ее нет. А бездушный, злобный ненавистник — ее убийца — ходит по земле, пьет, ест, и кусок не застревает в его горле.
XXX
