Сергей Мстиславский - Крыша мира
Уже и солнце вышло — все еще звала тигрица. Звала надрывно, бешено. Так и не дождалась ответа.
На четвертую ночь: тихо. Слушаем: нет, не подает голоса тигрица. Даже не по себе как-то стало: привыкли мы к ее плачу за три ночи. А тут вдруг — молчит. Что с нею, с бедной, сталось? Ночь проспали, а на заре — слышим — крик, вой по кишлаку. Выскочили в чем были, смотрим — бежит народ к сакле охотника. И мы туда. Дверь взломана, пол, стены все — кровью замызганы: от охотника, жены его, матери, четырех детей — клочья одни. И от выбитой двери к реке — громадными радостными скачками — тяжелый тигровый след.
«Терпела мать, пока знала, что дети живы. Как перестали отвечать — подумала: убиты. Для ради своей тоски не поплыла через реку, ради мести — переплыла», — так говорили туземцы.
— Случай действительно особый, — блаженно потянулся, обтирая жирные после плова руки, Жорж. — Но у нас нет котят: есть старая крыса — Саллаэддин, есть шальной щенок — Гассанка, есть — не скажу кто — джевачи, но котят, тем более тигровой масти, точно нет. Выпить теперь чаю — и спать. Меня поламывает-таки после сегодняшней степной меланхолии: шутка ли — шестьдесят верст по эдакой пакости: пекло сверху, ковыль на дороге. И ничего больше.
* * *Луна поднималась: круглая, темная, красная. Расплавленной медью казались мутные быстрые рябые воды. Бесшумно чертила потемнелый воздух черными крыльями ночная птица у самой юрты. С того берега насмешливо шелестели, припадая друг к другу, сухою ласкою высокие прямые камыши. И лошади успокоились: они жевали ячмень, довольно пофыркивая. Но люди долго еще были прикованы глазами к берегу Бугая, и от костров шел к нам сквозь решетку раскрытой юрты жуткий сдержанный шепот:
«Тигр на берегу»…
* * *Заря отогнала жуть от нашей стоянки. Чуть свет — стали вязать из турсуков[7] плоты. На плот восемь турсуков, по четыре в ряд. Накладывают их на раму из арчовых жердей. Такой плот может поднять троих людей, не больше. Привезенных турсуков хватило на два плота: на одном разместились мы с Жоржем и караул-беги; на втором Гассан, Салла и джевачи. Сидеть неудобно: турсуки надуты слабо, оседают, пузырятся от каждого движения; малейшее неосторожное движение — осядут. С какою охотой переправился бы я попросту вплавь, по-скифски, так, как будут переправляться остальные: платье, седло, оружие — на связку камыша, подвязанную к конскому хвосту, и, нагим, придерживая коня за гриву!.. Но этикет требует «почетной» переправы — без напряжения с нашей стороны. И мы покорно сидим, пока плот привязывают накрепко к хвосту коня, у шеи которого барахтается уже в воде туземец в красной чалме и синих бязевых штанах; так сказать, рулевой: он дает коню направление.
Едва тронулись — плот задергало, закружило, вправо, влево, сбивая вниз но течению волочившего нас коня. Саженях в десяти от берега лопнул турсук, с шипом выпустя воздух. Тотчас следом — второй. Мы осели настолько, что под седла, на которых сидели, проступила вода. Караул-беги поспешил нас заверить, однако, что на крайний случай можно продержаться и на пяти турсуках. Только если два еще лопнут — придется бросаться вплавь, чтобы не пустить ко дну сложенные на нашем плоту вьюки и седла.
Пристали, впрочем, благополучно — у широкой отмели, от которой внутрь острова вела большая просека с глубокими канавами по обе стороны. Река за нами еще пестрела чалмами всадников и гривами разномастных коней: среди конских голов нелепо и беспомощно мотался на волнах второй — как и наш, кренившийся уже одним боком — плот.
На отмели тихо: чуть шелестит распушенными верхушками заросль.
Переправа заняла около часу: пока обсушивались, пока заседлывали коней…
Как только втянулись в камыши — снова захватила, надвинулась мысль о тиграх. Она чувствовалась одинаково на всех: и на конях и на людях. Едут молча, шарят беспокойными глазами по придорожным камышам: отрывисто прихрапывают, дергая повод, и прядают лошади.
— Почтительно прошу, — шепчет, равняясь со мною, джевачи, — держи винтовку наготове, таксыр… Накличут они тигра. О чем думаешь — то и приходит: а весь караван — об одном. Не миновать… А как стрелять будешь — сойди с коня. Конь горный, непривычный, бросится.
Винтовка у меня и без предупреждений поперек седла. Караул-беги на этот раз звука не подал: клятва, видимо, клятвой, а когти — когтями. Я готов к встрече. Но от подшептывания джевачи, от хмурого молчания джигитов, от нервных вздергиваний караул-беги, поминутно подминающего под колени шуршащие полы канаусового яркого халата, от напряженности ушей горячащегося Аримана и у меня, против воли, холодной змейкой бежит по плечам жуть ожидания…
Сквозь просветы камышей возникают голубые застылые озера Бугая, мирно плавают стайки диких уток, чибисов, еще каких-то водяных птах. Зеленеет густая водоросль. Поднял от водопоя клыкастую ощеренную голову кабан, смотрит злыми маленькими глазками, но не бежит. Знает: в Бугае нет охоты — заповедное место.
Снова сомкнулась зеленая стена, высокая: далеко над головой тянутся вверх, заслоняя небо, уже пожелтелые, уступившие зною верхушки стеблей. Стоят — не шелохнутся. Лишь редко-редко набежит от реки ветер: и тотчас дрогнут шелестом заросли, звуком ползучим крадется шорох и треск, караул-беги, пряча взгляд, натягивает повод, и Гассан выносится к самому моему стремени, взводя затвор запасной винтовки.
Третий поворот… Значит, сейчас круглое болото…
* * *Ариман и конь караул-беги враз, приложив уши, резким броском метнулись в сторону. Закинув повод на левую руку, я соскочил наземь, к выстрелу. Подбежал, бросив лошадь, Жорж. Кто-то принял от меня храпевшего Аримана. Я не отводил глаз от поворота дороги. За спиной топотал на месте сгрудившийся караван.
Осторожно переступая — палец на спуске винтовки, — мы с Жоржем, плечо к плечу, медленно обогнули поворот. Пусто. Но от середины дороги — широкий кровавый след к камышам. На глинистой, обильной росой развлаженной почве вызовом легли резкие отпечатки огромных когтистых лап. Правее, за канавой, шагах в десяти от поворота дороги, камыш обмят и обломан гнездом: старая лежка потревоженного джигитом зверя. Он не вернулся на нее: след крови вел мимо, в чащу, полусомкнувшимся уже проломом камышей. Переглянувшись, мы тронулись но следу.
— Храни Аллах! Куда ты, таксыр?
Остановились: столько было неподдельного отчаяния в одиноком стенящем вскрике караул-беги.
Я указал ему дулом винтовки на кровь, запекшуюся на стеблях.
— Лошадь тяжела — тигр не мог уволочь ее далеко отсюда.
— Я не спорил с тобою, таксыр, ни в ночь, ни сегодня на дороге, хотя ты и готовился нарушить заповедь Бальджуана. Я не спорил, потому что ты говорил: я буду защищать свою жизнь, если тигр захочет взять ее. Но теперь ты сам хочешь взять жизнь тигра, здесь, у него, в заповедном Бугае. Таксыр, ты загубишь Бальджуан!
