Сергей Мстиславский - Крыша мира
«Довольно, — говорит старший. — По трем испытаниям дал ты ответ, и вот теперь тебе наше дивье решенье… Жалости в тебе нет, и кровь человеческую ты выпил, смеясь: так делают и дивы; по этому поступку ты перестал быть человеком, и человеком больше не можешь быть. Но ты дал бить себя плетью, как раб: оттого твой путь от человека не к нам, дивам, — а вниз к зверю. И кровь пил ты по-зверьи: не всякого горла касается дивий зуб. А так как на второе задание наше ты выбрал сам себе задавленную корову и крался ты к ней ползком, — твой жребий собственным твоим решением уже сложен, полосатая спина! Мы дадим тебе клыки и когти дива и дивью шерсть: она прорастает цветом твоей кожи. Это отличье ты заслужил честно. Но лёту тебе не дано: ты будешь бегать по-звериному, пастью к земле, так, как пил ты человеческую кровь: мы, дивы, пьем ее стоя. И будет твое имя — тигр». Так и осталось.
— Опять неудача гиссарцам, — засмеялся Гассан. — Они таскают коров во двор Рахметулле, хотя и не зубами; бьют их плетью — и по спине и по лицу. Это все подходит. Но человечью кровь пьет Рахметулла, а не они: нет, стало быть, полного круга… Видно, так и не стать тиграми гиссарцам… Эге, смотри, что там, у костров, таксыр?
На берегу действительно что-то случилось. Люди, бросив костры, над которыми все еще покачивались тяжелые котлы с шурпою и мясом, опрометью бежали к воде, перекликались тревожно и звонко. Караул-беги, пригнувшись, быстро переступил порог юрты.
— Юра-бай плывет — джигит, что ускакал в Бальджуан дать знать о вашем приезде. Без коня плывет, без чалмы. Храни Аллах! Была недобрая встреча.
Толпа, гудя, уже надвигалась к юрте. Впереди — туземец, в мокром бешмете: ручьями бежит вода с бороды, с рукавов, с обвисших пол. Мы вышли.
— Коня бросил… как сам жив остался, памяти нет.
— К костру, к костру иди. Да бешмет скинь. Э… голову потерял — на Бугае.
— Потеряешь! — отрывисто говорит, вытирая мокрые щеки, Юра-бай. — Такого тигра во сне не увидишь.
— Где встретил?
— За круглым болотом.
— На третий поворот? Уже к тому берегу близко?
— Ну да. Я и то думал: Аллах мне заступником, — доеду благополучно. И как только подумал, наворожил словно: смотрю — стоит на дороге. Под луной — весь на виду, как днем светло. Конь — сразу стал: дрожит, мочится кровью. Конец! Тигр смотрит, хвостом играет. Я с седла — на круп, сполз наземь тихо, глянул на тигра — смотрит. Уткнул я лицо в землю (не любит человечьего лица тигр), пополз в сторону. Ползу, сердце не свое: вот-вот сейчас ударит коготь, в затылок, — он ведь всегда с затылка берет. До канавы добрался — головой в воду. А на дороге в это время как грохнет! Глаза закрыл, молитвы не вспомнить, одно Искандерово имя. Отведи, Искандер, взглядом, отведи взглядом лихого зверя, заклятый глаз! А на дороге тихо. Ползком по канаве назад, от тигра прочь. Шагов триста, должно быть. Слушаю: тихо. Пригляделся по дороге: ни тигра, ни лошади. Выбрался из воды и — крадучись сначала, а затем во весь дух, что силы осталось, — к реке. Чем сильнее бегу, тем страшнее страх гонится. Как в воду бросился, и сам уже не помню. Страшно под смертью, таксыр!
— Как бы он за тобою не переплыл, — хрипло говорит караул-беги.
И, словно в подтверждение, резкий, пронзительный крик от воды:
— Тигр на берегу!
— Гассан! Винтовки!
— Нельзя, нельзя, таксыр, — не помня себя цепляется за рукав бальджуанец. — Запрет на тигровую кровь: говорил я тебе о клятве Бальджуана.
— Что же мне — по твоей клятве тигру себя на блюде поднести? Ты шутишь, друг! Не тот патронташ, Гассан.
Мы уже вплотную у отмели. Шелестит водная рябь. Сплошной недвижной стеной сомкнуты на том берегу камыши.
— Где вы видели тигра?
— Не видели, таксыр. В камышах он: не показался… Но кони чуют: посмотри на коней, таксыр…
В самом деле — лошади на коновязи, все, подняли уши и повернули морды в одну и ту же сторону, к тому берегу. Жеребец джевачи — самый строгий из наших коней — захрапел, ударил копытом и пошел вокруг своего прикола, туго натягивая аркан.
— Чуют, — переговаривались туземцы. — Тигр в камышах у берега, голову прозакладываю, таксыр.
— «Тигр идет!» — неожиданно фыркнул Жорж: вспомнил самаркандские проводы. — Чего мы взбудоражились? Ему же не переплыть: смотрите, ширина какая.
— Не переплыть — оге! — презрительно присвистнул Гассан. — Расскажи ему, таксыр, как мы с тобой в прошлом году ночевали за Патта-Хиссаром. Там Аму — пошире этой лужи… Не переплыть!
— А ну — что было в Патта-Хиссаре? Вот и караул-беги послушает…
— Готов плов: просим откушать, таксыр, — скорбным голосом, но уже прежним распевом запевает бальджуанец. — Да будет к трапезе нашей милостив Аллах! Что было с тобою в Патта-Хиссаре?
— В прошлом году, по осени, когда шли мы вверх по Аму, от города Керки, захромала у меня за Патта-Хиссаром лошадь. Четверо суток простояли, пока отошла нога. Саклю нам отвели на краю кишлака… Как звали кишлак, где мы пережидали, Гассанка? Вот и я не помню. Дом, как здесь, юрта, у самой воды. В первую же ночь слышим: за рекой словно всхлипывает кто… Только… не человечьим плачем. Сначала тихо, потом громче, громче — рыком перекрылась жалоба, и опять точно плач — надрывный такой: далеко по воде слышно. Смолк наконец, и тотчас же с нашего берега — тонкие, мягкие, ласковые замурлыкали голосята: хором, голосов пять или шесть. Хозяин наш (мы из сакли вышли послушать) смеется: «Перекликаются котята с матерью через реку. Наш охотник был на том, афганском берегу, за кабанами — да набрел на тигровое гнездо. Самой-то не было: он котят сгреб в лодку, скорее домой. Ширь здесь и течение быстрое, а тигр какой пловец! — не любит воды, всякий знает. С неделю уже прошло: и вот так-то каждую ночь выходит на берег тигрица, перекликается с котятами — а плыть не плывет: боится».
Действительно. И на следующую ночь — от зари до зари — слышали мы жуткий великаний плач; и близко-близко, за две сакли от нас, отвечали жалобным повизгиванием дети. Мы смотрели их днем: чудесные зверьки полосатые, ласковые — палец сосут. Было их пятеро.
На третью ночь — безотзывно проплакала ночь тигрица на афганском берегу: детей охотник увез продавать в Керки: отвечать было некому.
Уже и солнце вышло — все еще звала тигрица. Звала надрывно, бешено. Так и не дождалась ответа.
На четвертую ночь: тихо. Слушаем: нет, не подает голоса тигрица. Даже не по себе как-то стало: привыкли мы к ее плачу за три ночи. А тут вдруг — молчит. Что с нею, с бедной, сталось? Ночь проспали, а на заре — слышим — крик, вой по кишлаку. Выскочили в чем были, смотрим — бежит народ к сакле охотника. И мы туда. Дверь взломана, пол, стены все — кровью замызганы: от охотника, жены его, матери, четырех детей — клочья одни. И от выбитой двери к реке — громадными радостными скачками — тяжелый тигровый след.
