Аркадий Вайнер - Искатель. 1976. Выпуск №1
— Нету его, — сказала она, и мне показалось, что она обрадовалась, увидев на моем лице досаду и разочарование. — Минут пятнадцать, как уехал он.
— Вы говорили ему, что я приезжал и звонил?
— А как же! Не знает он про тебя. Сказал, нету у меня такого знакомца.
— Когда же его можно застать?
— Кто его знает! Носит нечистая — приходит в ночь, за полночь, уходит — чуть свет, это сегодня он чего-то запозднился.
Я вырвал из записной книжки страничку и написал: «Уважаемый тов. Лыжин! Прошу вас обязательно позвонить мне по телефону 24-99-84. Капитан милиции С. Тихонов». Слово «обязательно» я дважды подчеркнул. Записку отдал бабке, которая тут же, при мне, развернула ее и, подслеповато щурясь, стала читать ее по слогам.
— Ка-пи-тан ми-ли-ции Сэ Ти-хо-нов, — повторила она нараспев, поцокала языком, качнула осуждающе головой. — До стукался, голубчик. Теперя затаскают.
— Никто его никуда не таскает, он нужен как свидетель, — сказал я сердито.
— Эт-та понятно, — понимающе закивала старуха. — Сначала — в свидетели, а опосля — носи ему сухари…
Бабку мне было не переговорить, и я, внушительно попросив ее не забыть передать записку, поехал на Петровку.
Вошел в кабинет, скинул плащ, и сразу же зазвонил телефон.
— Здравствуйте, Тихонов. Это Халецкий.
— Приветствую вас, Ной Маркович. Чем порадуете?
— В ампуле — метапроптизол. Химики подтвердили это категорически.
— Н-да, интересные дела. А вы там не могли вгорячах напутать? Это наверняка метапроптизол?
Халецкий сердито ответил:
— Если бы я решал такие вопросы вгорячах, я бы уже давно на углу галоши клеил.
— Простите, Ной Маркович, я от волнения, наверное, не так выразился.
— А зачем вы так сильно волнуетесь? — деловито осведомился Халецкий. — Первейшая добродетель сыщика — невозмутимость и постоянное присутствие духа.
— Тут есть отчего разволноваться. Ведь если это метапроптизол, надо полностью поворачивать дело. Резко меняется на правление самого розыска!
Я слышал, как Халецкий на другом конце провода хмыкнул, я видел его легкую ироническую ухмылку, нигилистическое поблескивание золотой дужки очков.
— Вам можно дать совет? — спросил он.
— Профессиональный или житейский? — осторожно осведомился я.
— Житейский.
— Валяйте.
— Не принимайте никогда никаких решений окончательно. Оставляйте по возможности за собой небольшой запас времени, свободу маневра, ресурс денег и резерв для извинений. Это спасает наше самолюбие от болезненных уколов, а истину от попрания.
— А при чем здесь истина? — сердито спросил я.
Халецкий засмеялся.
— Вы же знаете, что иногда люди, например ученые, — он сделал паузу, и выглядела эта пауза как ударение на печатной строке, и продолжил спокойно: — И неученые, чтобы спасти свое самолюбие от уколов, подминают края истины под свой размер, дабы не жало, не давило, не стесняло движений, или просто чтобы не морщило выходное платье нашего тщеславия.
— Красиво. Но ко мне отношения не имеет, — сказал я мрачно. — И мне оставлять резерв для извинений перед Панафидиным не нужно. Он почтенный человек, профессор, и тэдэ и тэпэ, но перед законом все равны, и пусть он отчитается в некоторых странностях создавшегося положения.
— Не увлекайтесь, Тихонов. И не напирайте на меня с такой страстью — я ведь вам не начальство, не прокурорский надзор и не ваш папа. Отчитываться передо мной вы не должны, а выслушать товарищеский совет можете.
— Так что же вы советуете, Ной Маркович? — закричал я уже с отчаянием.
— Думать. Не спешить. И снова думать. Вся эта история — удивительная, в ней есть какие-то очень давние и глубокие подводные течения, — это мне подсказывает мое старое сердце. И я вам советую не спешить с поступками и заявлениями, которые вы не сможете взять обратно. Думайте, я вам говорю.
— Не спешить? Прекрасно. А как к вашему совету, интересно мне знать, отнесся бы Поздняков? Он ведь наверняка просил бы меня поторопиться…
— Не будьте мальчишкой! — сердито прикрикнул Халецкий. — Вы не сестра милосердия! Вам доверена высокая миссия врачевания нравственных ран человечества, и будьте любезны относиться с пониманием и уважением к своей должности! И оружие ваше — не поспешность, но мудрость. А мудрому надо ходить среди людей ощупью и не глазеть на мир, а вглядываться в него сквозь линзы разума и совести…
— Ной Маркович, но мне требуется силой разума моего отыскать истину в отношениях людей, мир которых мне непонятен и дело которых я не разумею. Так, может быть, для меня — по-человечески — истина состоит в том, чтобы просить начальство освободить меня от этого расследования?
Халецкий помолчал, я слышал, как он глухо покашливает, отворачиваясь от микрофона, потом вздохнул и грустно сказал:
— Такая истина не требует ни ума, ни любви, ни правды, ни смелости…
— Но я не могу ничего придумать. Сначала я не поверил письму. Потом, когда в тайнике я нашел ампулу с белым препаратом, я не мог поверить, что это метапроптизол. Теперь я не могу понять, действительно Панафидин ничего не знал об ампуле, или он такой прекрасный актер. Но есть еще одно обстоятельство, которое не дает мне покоя…
— Какое обстоятельство?
— Подумайте, Ной Маркович, о масштабе причин, из-за которых Панафидин, если он только действительно автор метапроптизола, может отказаться от него? Подумайте, как должны быть они громадны, необъятны, они всю его жизнь должны перечеркнуть!
— Я уже размышлял об этом, и мыслишки сии лишний раз убеждают меня, что говорить о смене направления поиска пока несвоевременно. Вы помните, была такая мировая чемпионка по конькам Мария Исакова?
— Помню. А что?
— Вот однажды, много лет назад, я видел, как во время соревнований она упала на повороте. Приличная скорость, инерция, закругление — сильно очень закрутило ее. Наконец она затормозилась, вскочила и… побежала в другую сторону.
— Я в другую сторону не побегу, это я вам точно говорю.
— А я этого и не утверждаю. Я, как это вы любите говорить, мобилизую ваше внимание.
— Спасибо. Теперь я займусь текущей работой с отмобилизованным вниманием. Кстати, я собираюсь к вам зайти, занесу письмо подметное — хочу, чтобы вы над ним маленько помозговали: может быть, удастся что-то выжать из него.
— К вашим услугам. До встречи.
Я положил трубку, подошел к сейфу, сорвал пломбу с печати, отпер замок, достал папку, бросил на стол конверт с замечательным адресом «Главному генералу». Да, я помню еще, что позвонил после этого Тамаре и попросил узнать у Шарапова, когда он сможет принять меня.
