Жак Реми - Если парни всего мира...
— Мы все его знаем.
— Вы не можете арестовать доктора.
— Он ничего не сделал.
— Заткнитесь, — орет комиссар. — Вас не спрашивают.
Грубый окрик восстанавливает тишину. Кармела меняет тактику. Бросается к ногам Ипполито.
— Простите его, господин комиссар, он больше не будет. Обещаю вам.
Соседи хором поддерживают:
— Простите его.
Ипполито пытается поднять девушку. Она не хочет сдвинуться, с места; полицейскому это начинает надоедать.
— Я не могу ничего сделать.
— Если захотите — сможете. Вы начальник.
Снова все хором вступаются:
— Если захотите — сможете. Оставьте его на свободе.
— Эй, вы, чего суетесь? — вопит комиссар.
Но полицейские, которые собирались посадить «доктора» в машину, начинают колебаться. Доменико, который до сих пор не вмешивался, считает, что настал момент выступить на сцену. Как превосходный актер, он говорит торжественно, искренним тоном:
— Даю вам слово, господин комиссар, никогда больше не пользоваться приемником.
— Интересно, как мог бы ты им пользоваться? — издевается полицейский. — Ты воображаешь, что я тебе его оставлю?
Но «доктора» не собьешь. Он невозмутимо продолжает:
— Для меня приемник был удовольствием и отдохновением в моей печальной жизни, но если вы подозреваете, что радиопередатчик может служить для осуществления незаконных целей, то я предпочитаю сразу положить конец вашим подозрениям...
— Ладно, — обрывает его Ипполито. — А разрешение-то у тебя было?
— Нет.
— Прекрасно, конфискую у тебя приемник и влеплю тебе штраф.
Дон Доменико еще не понял. Он хочет продолжать речь в свою защиту, но немного сбит с толку сердитым и в то же время ироническим выражением комиссара. Кармела сообразила быстрее отца, она кричит:
— Спасибо, господин Ипполито! — и целует ему руку. На этот раз она благосклонно позволяет помочь ей подняться с колен. Полицейский похлопывает ее по щеке, отеческая ласка. Но Кармелу не проведешь, она улыбается понимающей улыбкой.
— Какой милый, — комментируют соседи.
Ипполито, раздосадованный, что не смог лучше скрыть свои чувства, поворачивается к Кармеле спиной.
— Увидите, какой я милый, — ворчит он, садясь в машину. — Попадитесь мне только... в другой раз, когда не будет кораблей, терпящих бедствие.
Все полицейские уселись в машину, она трогается.
Доменико следит за ней взглядом, пока она идет по двору, продвигаясь в толпе, и исчезает на улице. Тогда он выпрямляется во весь рост и тоном благородного отца приказывает дочери:
— А теперь домой... Ну-ка!
Бросив Дженаро лукавый взгляд, она послушно направляется к дому. Соседи подходят, молча пожимают руку доктору, он благодарит их сердечно, с достоинством.
Дон Доменико знаком подзывает Дженаро, который все время держался немного в стороне, кладет руку ему на плечо.
— Придешь ко мне завтра.
К соседям:
— Представляю вам жениха Кармелы.
8 часов 35 минут (по Гринвичу) в ЗобреМашина Дорзита останавливается у хижины Луазо. С момента въезда в деревню джип продвигается очень медленно, в сопровождении все увеличивающейся толпы. Оттесняя зевак, впереди идет жандарм. Этьен выходит из автомобиля. Сейчас же начинается давка. Родственники, друзья, знакомые, соседи окружают его. Обнимают. Жмут руку. Поздравляют. В дверях его мать и теща, полдюжины беззубых сияющих старух подносят ему ребенка. В хижине роженица улыбается ему, тут же строит гримасы колдун. Со всех сторон раздается смех, пронзительный свист, крики, царит радостная суматоха, воскрешающая древние африканские обычаи.
— Девочка, — говорит мять. — Как ты ее назовешь?
— Мария Соренсен.
Старухи протестуют, все говорят одновременно:
— Мария — это имя, а Соренсен — ничего не значит.
Но Этьен непоколебим:
— У нее будет двойное имя — Мария Соренсен.
Дорзит идет к себе домой, но сейчас же возвращается обратно. Прокладывает себе путь в толпе туземцев и берет Этьена за руку:
— Иди сюда, макака...
Уводит его к себе. Луазо идет за ним, ничего не понимая.
Плантатор приводит его в спальню, показывает на приемник:
— Слушай, о нас говорят по радио.
Диктор как раз объявляет:
— Сегодня ночью рыболовное судно, находившееся в Ледовитом океане, «Мария Соренсен»...
8 часов 36 минут (по Гринвичу) в БрауншвейгеУютная комната с тяжелой мебелью. Кресла, обитые темным бархатом, плотные обои, черное дерево. Всякие безделушки, уродливые все, как на подбор. Беллами в пижаме. Вставать незачем, он арестован. Горы окурков в пепельницах, повсюду разбросаны иллюстрированные журналы. На ночном столике детективный роман открыт на двадцатой странице. Беллами небольшой любитель чтения. На письменном столе поднос, на нем обильный завтрак: яичница, бекон, хлеб, масло, молоко, кофе. Беллами наливает себе чашку; обжигает палец кипятком, морщится. В дверь стучат.
— Войдите, — говорит офицер громовым голосом.
Входит денщик; у него лукавая физиономия нью-йоркского мальчишки. Он отдает честь, вручает письмо. Беллами берет конверт и высокомерно приказывает:
— Можешь идти.
Вскрывает письмо. Большими буквами написано только одно слово: «Квиты». Четыре подписи.
Беллами пожимает плечами. Разве он действительно выиграл пари? А в общем, неважно. Он знал, что товарищи откажутся от своего долга. А так как он ожидал этого, известие не доставляет ему удовольствия. Никакого облегчения он не чувствует, потому что его уже перестал заботить этот долг. Чем заняться, если нужно высидеть дома две недели? Беллами подходит к окну, смотрит на улицу, разглядывать прохожих совсем неинтересно и неприятно. Едва ли можно рассчитывать, что это зрелище способно разогнать скуку.
Беллами снова подходит к кровати. Поспать разве? В общем, это единственное, что остается — спать все пятнадцать суток. И пить. Он открывает шкаф: осталось четыре бутылки виски. Немного, придется купить еще.
Включает радио, диктор читает сообщение, которое в это же время слушает Дорзит в далеком Конго:
— ...Им нужна была срочная медицинская помощь. К несчастью, ни одна из ближайших радиостанций не слышала их. Капитану Ларсену пришлось пережить много тревожных часов, прежде чем...
8 часов 37 минут (по Гринвичу) в Брауншвейге— Поторапливайся, Ганси! — кричит отец.
Разговаривая с ребенком, Холлендорф принимает особенный тон, немного наставительный, в котором слышатся невысказанные упреки, — родительский тон.
— Я готов, — говорит малыш, появляясь на пороге.
— Где твой ранец?
— Здесь.
Пока Ганси шнурует ботинки, отец проверяет книги, тетради, спрашивает:
