Теодор Константин - В полночь упадет звезда
Когда старший унтер-офицер Доробыц Николае появился на порогу дома, шум и разговоры во дворе прекратились. Одетый в лучшую свою форму, в перчатках, в блестящих, словно отлакированных, офицерских сапогах, он с невозмутимым видом спустился по ступенькам крыльца и, дойдя до середины двора, скомандовал:
— Командиры отделений, ко мне!
Затем он приказал им построить своих людей.
Когда приказание было выполнено, старший унтер-офицер опытным глазом окинул строй, проверяя внешний вид своих подчиненных. Одних он заставил подтянуть ремень, других — расправить складки кителя, третьих — перемотать обмотки. Затем он еще раз обошел строй и, удовлетворенный внешним видом людей, заставил выполнить несколько ружейных приемов.
Рота продолжала еще выполнять ружейные приемы, когда из канцелярии вышел капитан Медреа Октавьян — начальник управления штаба дивизии, в сопровождении капитана Смеу и Ули Михая.
Приняв рапорт, капитан Медреа повернулся лицом к строю, и, поднеся руку к кепи, поздоровался:
— Здравствуйте, солдаты!
— Здравия желаем!
— Винтовки на-а пле-чо!
Три коротких всплеска — и вся рота замерла с винтовками на плечо.
— К но-о-о-ге!.. Смирно! Вольно!
Тем временем Уля Михай занял свое место в строю, третьим с правого фланга.
Капитан Медреа Октавьян до службы в армии был преподавателем географии. Высокий, костлявый, с широкими, немного сутуловатыми плечами, он сразу, несмотря на военную форму, производил впечатление штатского человека. Хотя ему было не больше сорока, из-за болезни печени он казался гораздо старше своих лет. Подчиненные прозвали его «поп Октавьян», подсмеиваясь над его привычкой заменять наказания длинными нравоучениями.
Лицо капитана Медреа казалось сегодня еще более землистого цвета, чем обычно; морщины на красивом лбу словно умножились. Несмотря на то, что он ничем не хотел себя выдать, даже на расстоянии можно было угадать, что он тяготится той ролью, которую вынужден играть. Глаза капитана, и без того грустные, сейчас казались печальнее обычного.
Зная его кроткую, покладистую натуру, все смотрели на своего начальника с симпатией и даже сочувствием.
Капитан Медреа, который действительно не испытывал никакого энтузиазма по поводу того, что ему предстояло сделать, был к тому же крайне смущен присутствием капитана Смеу. Поэтому он втайне проклинал Смеу, который не нашел лучшего развлечения, чем прийти сюда на церемонию разжалования. Из-за него Медреа вынужден будет говорить людям не то, что ему хотелось бы им сказать, а то, что приказано.
Вздохнув, он вынул из кармана лист бумаги, на котором было записано несколько пунктов будущей речи, и, стараясь придать своему голосу необходимую суровость и жесткость, начал:
— Солдаты! Один из ваших товарищей, капрал краткосрочной службы Уля Михай, оказался виновным в серьезном нарушении воинских приказов и уставов. Всем вам известно, что господин генерал, командующий армией, особым приказом запретил нам вступать в какую-либо связь с гражданским населением. Смысл этого приказа нетрудно понять. Враг воюет не только на фронте, но и в тылу. На фронте — оружием, а в тылу с помощью шпионов, которые разными путями стараются собрать побольше секретных сведений. Именно поэтому, чтобы уберечь вас и не дать вам стать невольными пособниками врага, командующий принял меры, о которых я сказал выше. Ваш товарищ нарушил этот приказ. И не один раз. И только случайность помогла ему выбраться из ловушки, в которую затянула его гитлеровская разведчица, надеясь выведать секрет шифра…
Обвинительная речь капитана Медреа продолжалась почти полчаса и закончилась лишь тогда, когда последний пункт обвинения, помеченный в бумаге, был им в достаточной мере развит.
Заканчивая, капитан Медреа посмотрел на капитана Смеу, словно для того, чтобы убедиться, доволен ли тот его заранее подготовленной речью. Но капитан Смеу смотрел в другую сторону. И, насколько можно было понять, ему было нестерпимо скучно.
Тогда Медреа вынул из кармана другую бумажку и торжественно прочел приказ, по которому капрал-краткосрочник Уля Михай объявлялся разжалованным в рядовые.
Хотя о наказании все знали заранее, у слушавших приказ мурашки побежали по спине. Те, кто стоял вблизи от Ули Михая, машинально взглянули на него. А он сам, замерев по стойке «смирно», смотрел прямо перед собой, словно рассматривая какую-то далекую точку. Выглядел он осунувшимся и бледным.
— Уля Михай, пять шагов вперед, марш! — приказал капитан Медреа Октавьян хриплым голосом.
Уля Михай выполнил то, чего от него требовали, и замер в положении «смирно» в двух шагах от капитана Медреа Октавьяна. Их взгляды встретились. Взгляд Ули не выдавал никакого внутреннего волнения.
«Сильный человек этот Уля»! — подумал капитан Медреа не без некоторого удовлетворения.
— Выполняйте приказ командующего, — сказал он, обращаясь к старшему унтер-офицеру Доробыцу.
Адъютант Доробыц подошел к Уле Михаю и, сорвав с его погон галуны, бросил их на землю. Галуны попали в лужу и поплыли по воде словно два маленьких желтых кораблика.
После этого капитан Медреа приказал всем разойтись. Сопровождаемый старшим унтер-офицером Доробыцем он поспешно направился к дому, еще более ссутулившийся и постаревший. Так же поспешно удалился и капитан Смеу.
Уля Михай оказался в окружении товарищей, каждый из которых стремился выразить ему свое сочувствие, заверить в своих дружеских чувствах.
Рассеянно взглянув на них, Уля грустно улыбнулся и спросил:
— У кого есть папироса?
В один миг ему протянули десяток пачек папирос. Он взял одну папиросу, закурил, поблагодарил и пошел к воротам с винтовкой через плечо, засунув руки глубоко в карманы брюк.
Никто не посмел идти за ним. Но едва он вышел на шоссе, Бурлаку побежал его догонять.
— Нехорошо оставлять его сейчас одного, — бросил он на ходу.
Догнав Улю, Бурлаку пошел с ним рядом, не смея заговорить.
— Что, старина? — спросил Уля. Голос его показался Бурлаку грустным и усталым.
— Я, парень, очень огорчен тем, что с тобой случилось. Черт меня побери, если я вру, но когда этот Доробыц сорвал с тебя галуны, у меня слезы навернулись! А ты можешь мне поверить, что у меня вполне хватило бы пальцев на руках, если бы я захотел сосчитать, сколько раз за всю свою жизнь я плакал.
— К чему тебе огорчаться? Я сам во всем виноват. Я должен еще сказать спасибо! Могло быть и хуже.
— Хуже? Ты же никого не убивал!
— Не говори так, «старик»! Конечно, радоваться тут нечему, но, хочешь не хочешь, надо признать, что всыпали мне правильно. Подумай только, что бы случилось, окажись на моем месте кто-нибудь другой, характером послабей?
