Николай Коротеев - Искатель. 1963. Выпуск №5
— Резину!
Юнга поспешно наложил на пробоину резиновый пласт, крепко прижал его. И лишь тогда Степанов со стоном отвалился от трубопровода.
— Не бросай!
Но Шурка и сам понимал, что нельзя бросать. Скорость! Скорость! Ни за что не сбавлять скорость!
Обеими руками Шурка с силой прижимал резину к трубопроводу, фонтанчики, шипя, выбивались между пальцами. Боль пронизывала тело до самого сердца. Это была пытка, пытка! Но он терпел, не выпуская горячий резиновый пласт, пока Дронин торопливо закреплял его. Сначала надо было протянуть проволоку вдоль трубопровода, потом спирально намотать ее. На это требовалось время, как ни торопился Дронин.
Но вот, наконец, трубопровод забинтован.
— Все, Шурка, все!
Юнга выпустил резину из обожженных рук и упал ничком у мотора, потеряв сознание от боли.
Но шхеры были уже за кормой. Катер быстро бежал на юг по утренней глади моря.
Юнга ничего не знал об этом. Он не очнулся, когда боцман смазывал и бинтовал его ожоги. Продолжал оставаться в беспамятстве и в то время, когда его вытаскивали из люка и осторожно укладывали на корму, в желоб для торпед.
— На сквознячке отойдет! — сказал Дронин.
И в самом деле, обдаваемый холодными брызгами, юнга пришел в себя. Рядом натужно стонал Степаков. Шурка приподнялся на локте и с тревогой оглянулся.
— Не клюнул бы нас жареный петух в темечко, — слабым голосом сказал юнга.
Это было выражение гвардии старшего лейтенанта. Понимать его следовало так: не бросили бы вдогонку авиацию!
Но уже приветливо распахивалась впереди бухта, где стояли наши катера…
ХОЗЯИН ШХЕР
…В кабинете Грибова очень тихо.
Окна плотно зашторены. Настольная лампа бросает круг света на карту шхер.
Где-то здесь, в этом лабиринте проток и заливов, Шубин в 1944 году, то есть шесть лет назад, вывел на камни «Летучего голландца». Однако буксиры успели быстро стащить его с них. Наша авиация, прилетев в район, указанный Шубиным, не обнаружила в протоке подводной лодки.
Одно это говорит за то, что где-то неподалеку расположена ее стоянка, ее тайная база.
Будучи отбуксирован туда, «Летучий голландец» смог спокойно исправить свои повреждения, чтобы вскоре вынырнуть на поверхность Балтийского моря совсем в другом месте.
Сведения, которые Грибову удалось раздобыть после войны, подтвердили эту догадку. Тайные стоянки «Летучего голландца» (они назывались почему-то Винетами) были разбросаны по всему миру.
Более того. Профессор имел основания предполагать, что накануне капитуляции гитлеровской Германии подлодка Цвишена вернулась в свое логово в шхерах и некоторое время укрывалась в нем. Быть может, она и по сию пору там.
К сожалению, не сохранилась карта Шубина с его драгоценными пометками. Поэтому профессор вынужден, как говорит Шура Ластиков, «задним ходом проходить по событиям».
Вечерами кабинет Грибова напоминает штурманскую рубку.
Она святая святых корабля. Здесь всегда светло и тихо. Иллюминаторы плотно задраены. Где-то далеко завывает ветер, перекатывается эхо канонады. Штурман, склонившись над столом, не думает ни о чем, кроме прокладки. Только лампа подрагивает при качке, освещая карту и лежащие на ней транспортир, часы, циркуль, безукоризненно отточенные твердые карандаши…
Все это воскресает в памяти, когда старый штурман склоняется над картой шхер.
Он ищет аналогий.
Известно, что под конец войны часть Германии ушла под землю. Туда «провалились» некоторые военные заводы, аэродромы, штабы, склады. Под Кенигсбергом, например, располагался второй, «подвальный», Кенигсберг, который был частично затоплен перед капитуляцией.
Нечто подобное наблюдалось и в шхерах.
Шубин шутил, что «гранит на Карельском перешейке изъеден саперами, как пень древоточцами».
Вспомнился в этой связи случай на Аландах.
О нем рассказал Грибову один из его бывших курсантов, который в составе специальной комиссии проводил демилитаризацию Аландских островов.
Работа уже подходила к концу. Воздвигнутые укрепления были взорваны или подготовлены к взрыву. Неожиданно в комнату, где заседала комиссия, вошел старик рыбак. Он не поздоровался, даже не назвал своей фамилии, положил на стол какую-то бумагу и так же безмолвно удалился.
Участники комиссии с удивлением увидели, что на оставленной бумаге нанесена часть схемы укреплений. Рассмотрев ее, они убедились в том, что утаен большой склад оружия.
Офицеры отправились к указанному месту. Это был небольшой, почти не посещавшийся людьми остров, а их в Аландском архипелаге более шести тысяч. Глубоко в расщелине скалы запрятаны были ящики с автоматами, карабинами, разобранными пулеметами. Кто-то пытался укрыть тлеющие угольки войны, готовясь раздуть их в будущем.
Быть может, и «Летучий голландец» также спрятан в шхерах, ожидая нового трубного гласа, чтобы воспрянуть из-под пепла?..
Грибов встал из-за стола и, подойдя к окну, приоткрыл фрамугу.
Почти сразу ворвался в комнату бой часов.
То были куранты на каланче пожарной команды бывшей Адмиралтейской части, часы широкого дыхания и неторопливой старомодной рассудительности.
Грибов привык к ним. Они были педантичны и напоминали о себе каждые пятнадцать минут. Сначала негромко отсчитывали: «Раз, два, три», потом более внушительным, низким голосом говорили: «Бамм!»
Их бой похож на перезвон колоколов, отдаленный, приглушенный, как бы идущий из-под воды… Почему именно из-под воды?
Вернувшись к письменному столу, Грибов задумался над этим неожиданно пришедшим сравнением. Оно связано с Винетой? Да, конечно. Сейчас все мысли связаны с Винетой. Интересно, почему именно Винета? Что побудило Деница, Канариса или Гиммлера выбрать слово «Винета» для условного наименования стоянок «Летучего голландца»?
Как будто ассоциируется с каким-то старым морским преданием. Да, средние века, слабый звон колоколов…
Надо написать Шуре Ластикову о колоколах. Ведь поиски Винеты в шхерах ведет теперь лейтенант Ластиков, недавно выпущенный из училища.
2Он сидел перед новым своим комдивом и, отвечая на вопросы, придирчиво приглядывался к нему. В таких случаях осмотр всегда обоюдный.
Конечно, командир дивизиона пограничных кораблей не мог идти в сравнение с Шубиным. Но, по совести, кто бы и мог?..
Все же он был неплох. Невозможно было представить себе, чтобы кто-нибудь разговаривал с ним повышенным или нервным тоном. Спокойствие его было внушительно и немногословно.
