Григорий Славин - Имею право сходить налево
И я понял, что ошибся: это не она басила в коридоре, невидимая. Этот голос так же похож на комиссарскую речь старшей медсестры, как звук флейты похож на звук тромбона.
– Прямо сейчас? – спокойно уточнил Антоныч, и я, почувствовав неладное, затаил дыхание.
– Ну, вы как будто два года здесь не играли! Когда вас дела останавливали? Она хочет обставить вас в кингчесс. Ну, я пошла, – и, показав нам всем, что под белым полупрозрачным халатом на ней надеты черные трусики и черный бюстгальтер, вышла.
Господи, какое в этом санатории гипертоникам может быть лечение? Здесь самое место ловить второй инфаркт после первого.
Гриша перестал жевать.
– Антоныч, что, правда, что ли?.. – тихо и изумленно проговорил Гера.
– Вы с ней… в шахматы? – только и смог выдавить я. – В смысле, сидите напротив друг друга, думаете, осмысливаете положение дел на доске?..
Антоныч встал и посмотрел на часы.
– Половина третьего. Она хочет обставить меня в кингчесс… – он хохотнул и покачал головой, вынимая пиджак из шкафа. – Когда это ей удавалось, спрашивается? У Веры Никитиной появились признаки стремления к господству по Моррисону. Правда, у девочек это проявляется в пятнадцать лет. Но за постой приходится рассчитываться. Кингчесс, – он вздохнул, застегивая верхнюю пуговицу, – так кингчесс… Это ужасно. Я сейчас так плохо понимаю конструкцию игры…
Я посмотрел на Геру. Он на Гришу. Гриша на меня.
– Немыслимо… – прошептал я.
Обычно, когда мне рассказывают такие истории, я превращаюсь в сволочь. И измываюсь до тех пор, пока мне не врежут в челюсть или пока не заплачут. Антоныча я с удовольствием довел бы до нервного срыва только за то, что он пытается нас охмурить и спрятать увлечение за дурацкой ложью. Ага, в шахматы он с такой секс-миной играет! Но, простите, когда заходит кто-то еще и говорит о шахматах спокойно, словно это на самом деле шахматы, продолжать шутить как-то глупо.
– Пресвятая богородица!.. – взревел Гриша, придерживая больное место обеими руками, чтобы криком не навредить ему. – Ты с этой телкой играешь в шахматы?!
Редкий случай увидеть Гришу в исступлении и услышать в нашей компании слово «шахматы» чаще, чем слово «рыба» на консервном заводе. Сколько ни силюсь, не могу вспомнить, чтобы слово «шахматы» вообще хотя бы раз звучало за все годы нашей дружбы.
И в этот момент дверь отлетела в сторону, ударив ручкой по стене так, что на пол осыпалась штукатурка.
Раскатистый хохот оборвался как жизнь. На пороге стояла высокая как жердь старуха в синем халате и мужских сандалиях. Цветастый платок украшал ее голову, а мужские цветастые носки доходили почти до колен, как футбольные гетры. «Не Кусков ли переоделся?..» – подумал я в тот момент, чтобы мысленно уложить на место вставшие дыбом волосы.
– Чья машина стоит у самого входа?!
– Наша… Моя… – не сразу признался Антоныч.
– А мне двор мести, так под ней ползать, что ли?!
И, ухвативши ручку двери, она вышла, прибавив на полу еще с пригоршню известки из косяка.
– Я чуть богу душу не отдал…
– Ничего, – успокоил я Антоныча, – все впереди. Это кто, собственно?
– Тетя Глаша… Дворничиха…
– Я отгоню, – смахнув ключи со столика, я вышел в коридор.
Во дворе тетя Глаша еще раз спросила меня, как ей мести двор, после чего минут пять показывала руками, как я должен поставить машину у забора. Когда все закончилось, я вошел в здание и направился по лестнице к номеру.
Между этажами развернулся, чтобы подниматься дальше, и тут же столкнулся с кем-то хрупким, почти не имеющим веса.
– Ой… – послышалось, и на полу раздался шелест разлетающейся в разные стороны бумаги.
Испуганная, поднявшая вверх плечи, с бессмысленной челкой, выбившейся из-под белой шапочки, она стояла и смотрела на меня, словно раздумывая, что делать, если я начну ругаться.
– Простите, я вас не заметил, – пробормотал я, опускаясь на колени. Собирая листы бумаги в одну руку, добавил: – Вы такая маленькая… – словно поэтому едва не сбил.
– Я не маленькая, – услышал я над головой. – Я изящная.
– Пра-авда?.. – изумленно протянул я и, стоя на коленях, снизу вверх оценил.
– Теперь все листы перепутаны, Вера Николаевна упрекнет. Это наш главврач, – на всякий случай пояснила она.
– Я знаю. Но Вере Николаевне сейчас не до бумаг.
Вдвоем у нас получилось быстро. Я даже внимание обратил на то, как у нас вдвоем получилось слаженно и хорошо. Мы не мешались друг другу, собирали в одном ритме и даже закончили вместе… Нечасто так в первую встречу бывает, я знаю.
Так же вместе мы прошли к кабинету Верочки, оставили там на столе бумаги и двинулись в обратном направлении. Правда, вскоре выяснилось, что направление не обратное, а скорее произвольное. Нам просто выгодно и приятно было идти куда-то вместе. Вскоре я заметил, что забрались мы в тупик второго этажа, и выход был один – вниз по служебной лестнице.
– Как здесь хорошо у вас, тихо… – романтично произнес я. Знаете, если не напрягать голос в сторону женщины, чтобы усилить приятное впечатление, а, наоборот, чуть приглушить его, то выходит всегда лирично и многообещающе.
– Да, у нас здесь тихо.
Мне оставалось только добавить, что такой тишины я не слышал никогда в жизни, а ей согласиться, что, да, такой тишины, как здесь, нигде больше не услышишь. Именно так, насколько мне известно, и заканчиваются романтические вечера. Восхитившись тишиной, он провожает женщину до порога ее дома и потом до утра не может уснуть, пытаясь понять, где не заладилось и почему все не закончилось сексом. Да разве можно восхищаться тишиной, если в жилах кипит кровь от вожделения? Мастер слова и дела заговорит о тишине только для того, чтобы понять состояние предмета своего вожделения. Тишина – как это прекрасно… А что скажет она? Попрощается, резиново улыбнувшись – отбой восторгу. А если так же неопределенно подтвердит, что тишина – это, да, прекрасно…
– Пошел ты на хер, Эрня! – отчетливо и громко послышалось в просвет неплотно прижатой к косяку двери расположенного рядом с нами номера. – Поляцы прославились только один раз, и только в семьдесят девятом году. Несгибаемый Иоанн Павел Первый целых двадцать шесть лет папствовал в Ватикане. Однако стоит только подумать о том, благодаря кому он остался жив во время войны! Господи боже, Эрня! Русская семья приютила будущего папу! И католический мир обязан! – я подчеркиваю, Эрня – обязан!! – благословить православное милосердие за то, что оно дало ему па-пу!.. Па-пу, Эр-ня!.. Ты понял?! Пей, психолог, и не хмурь бровей. Ты с ними похож на еврея, которому по пьяни вместо обрезания сделали кастрацию. Ты знаешь, психолог, как у них выбирают папу? Один раз выяснилось, что они папой выбрали вовсе не папу… Наливай, наливай резвее… Сейчас эти в белых халатах опять на запах явятся… У них мама папой была – кардинальша! Папа… У них папой была мама, ты понял?! Так вот теперь кардинал, избираемый папой, у них должен сесть на стул… типа нашей табуретки с прорезью для руки… Словом, если яйца нащупает комиссия – папе быть! Так вот эти самые католические яйца, которые нащупали у Кароля, спасла русская православная семья! А ты говоришь – я неправильно делал, что сидел у посла Польши нога на ногу… Подошва моя тебе не нравится? А мне наплевать – мы-то с этим послом знаем, кто спас папские яйца!.. Царствие ему небесное, и да будет он причислен к лику святых… Будь здоров!.. – все это пронеслось стремительно, одним предложением.
