Леонтий Раковский - Константин Заслонов
Дядя Костя молчал. Он давно видел: речь вождя захватила, воодушевила народ. Никаких других слов не надо.
Деповцы с еще большим рвением кинулись к своим станкам.
VI
В этот же вечер Константин Сергеевич заглянул домой. Во время дневного налета одна бомба упала в том районе, где жили Заслоновы, и он беспокоился: как семья?
Домик стоял на месте — даже уцелели его стекла, — и все оказались живы-здоровы, но Раису Алексеевну не на шутку встревожили налеты. Она считала, что детей надо увезти из Орши.
Константин Сергеевич и сам видел опасность: фронт приближался. С запада тянулись поезда с эвакуируемыми женщинами и детьми, с оборудованием фабрик и заводов, с колхозным скотом. Шли санитарные поезда.
Фашисты заняли Борисов. До фронта осталось сто тридцать три километра.
Теперь Орша, как крупный железнодорожный узел, несомненно, станет еще больше и чаще подвергаться налетам.
Решили, что Раиса Алексеевна с детьми уедет завтра же.
Помогать жене укладывать вещи Константин Сергеевич не мог, — его ждала срочная работа в депо, и он ушел.
В эту ночь Заслонов, как всегда, был очень занят. Приходилось думать о многом, но сквозь мысли о деле прорывалась еще одна: скоро уедут его маленькие, дорогие «бусеньки». И тогда больно сжималось сердце.
Настало утро. Приближался час отъезда. Вот уже надо было итти за женой и детьми и собираться к поезду.
С тяжелым чувством шел домой Заслонов. На крылечке беззаботно играла маленькая Иза. Она издалека увидела папу. Сегодня папа был что-то невесел: он шел, не выплясывая, как бывало…
— Папочка, и ты поедешь с нами? — спросила Муза, когда отец подошел к ним.
— Да, да, поеду! — ответил Константин Сергеевич, крепко прижимая девочку к себе.
Они вошли в дом.
В комнатах был беспорядок. Ящики в комоде, шкапу, столах — выдвинуты. Оголенные, ничем не прикрытые кровати показывали неуютные, жесткие доски. Окна без занавесок были безобразно голы.
На обеденном столе стояли какие-то банки-склянки, которых раньше и вовсе, кажется, не было в доме; валялись катушки из-под ниток и прочее.
Пол устилал бумажный сор.
Столько лет обживались, обзаводились хозяйством, каждая вещица в доме казалась такой нужной, а вот настал час — и приходится бросать всё, довольствуясь тем, что вместилось в чемодан и узел, в который связали одеяла и подушки.
Правда, Муза носила в руках еще одну поклажу, — сеточку-провизионку. В нее был втиснут какой-то бумажный сверток, кусок мыла, детская губка, эмалированная кружка, несколько учебников Музы, а сбоку выглядывала смешная плюшевая морда истрепанного коричневого мишки с одним черным ухом.
Константин Сергеевич взял в левую руку чемодан, а на правой держал дочку, а жена несла узел. Пошли на станцию.
Их издалека увидал проходивший по путям дежурный по станции — Попов. Он подбежал к Раисе Алексеевне и взял из ее рук узел.
— Уезжайте, Раиса Алексеевна, уезжайте, тут оставаться уже опасно! — говорил Попов.
— А Надежда Антоновна собирается уезжать? — спросила Заслонова.
— Пока нет, Раиса Алексеевна: у нас ведь дочка взрослая.
— Не налетели б проклятые стервятники! — опасливо поглядывал на небо Попов.
— Они прилетают попозже, — успокоил Заслонов.
В ожидании поезда остались на перроне.
Муза сидела около отца и всё спрашивала:
— Папочка, а это вон что высокое?
Константин Сергеевич терпеливо объяснял:
— Водокачка. Там вода.
— Водокачка? — переспросила Муза. — А она не упадет, а?
— Нет, зачем же ей падать? — улыбнулся Заслонов.
И вот подошел поезд.
Константин Сергеевич внес в вагон вещи, устроил семью. Иза тотчас же села к окну. В вагоне ей всё было ново, интересно. Она радовалась поездке. А Муза сидела с заплаканными глазами.
Томительно-медленно тянулись последние минуты. Раиса Алексеевна в сотый раз напоминала о том, чтобы Константин Сергеевич берегся, чтобы писал…
Он не отходил от девочек.
Раздался второй свисток.
Заслонов в последний раз обнял жену, крепко прижал к груди своих дорогих «бусенек».
Поезд уже тронулся.
— Папочка, поезд уже пошел! — с тревогой твердила сквозь слезы Муза. — Иди же скорей!
Она говорила одно, а думала другое: ей не хотелось, чтобы папа уходил от них, но в то же время она знала, — папа должен быть в депо.
Константин Сергеевич рванулся к выходу.
Он привычно-легко спрыгнул на полотно и стоял, глядя вслед всё быстрее и быстрее удаляющемуся вагону. Вот в окне высунулась русая головка Музы, мелькнула рука с платочком, а потом всё пропало.
Заслонов повернулся и быстро зашагал к депо.
VII
Как Женя ни пытался связывать проволокой ботинки, они развалились окончательно и с обеих сторон: с пятки и с носка. Конечно, если бы в них не играть в футбол, ботинки еще безусловно послужили бы, а так приходилось выбрасывать вон.
Работать же в депо без ботинок, когда кругом металл и тяжелые детали, было вовсе несподручно. Оставалось одно: надеть выходные, праздничные.
Женя так и решил. Он урвал утречком минуту и побежал домой переобуться.
С первого дня воины все деповцы жили на казарменном положении, и Женя впервые пришел домой.
Обрадованные мать, бабушка и сестра тотчас же принялись угощать его: поставили на стол молоко, приготовились жарить любимую Женей яичницу-глазунью.
Как ни отговаривался Женя, что он сыт, что в деповской столовой теперь кормят даже лучше, чем до войны, что ему некогда засиживаться — дорога каждая секунда, — всё-таки пришлось подчиниться.
Он переобулся, умылся и уже хотел сесть за стол, но это время на крыльце послышались шаги, и в квартиру постучались.
Женя распахнул дверь. В комнату вошли двое милиционеров — мужчина и женщина. Мужчина был лет тридцати пяти, женщина — моложе.
Бабушка, мать — Анна Ивановна, сестра — Катя и сам Женя смотрели с удивлением на непрошеных гостей: своих, оршанских, милиционеров они знали наперечет, а эти были совершенно незнакомые.
— Здравствуйте, товарищи! — козырнул мужчина. — Будьте добры, укажите нам дорогу на Красное. Мы милиционеры, ушли из Минска, который занят фашистами.
— Из Минска! — всплеснула руками Анна Ивановна.
— А на чем же вы приехали? — спросил Женя.
— Мы шли пешком, — ответил мужчина. А женщина только смотрела куда-то в сторону и как-то особенно сладко улыбалась.
— Садитесь же, пожалуйста! Отдохните с дороги! Минск ведь не близкий свет! — засуетилась бабушка.
