Иван Курчавов - Цветы и железо
Калачников долго и пристально смотрел на Огнева.
Потом он обернулся в сторону сада. Множество крупных яблок и груш свисало с деревьев. На том берегу реки грустно и протяжно запела девушка; песня оборвалась на полуслове…
— Не могу… Не могу!.. — голос у Калачникова дрогнул. — Они не пускают…
— Кто они?
— Деревья… цветы…
Огнев долго смотрел на сад, на Калачникова.
— Подумайте, Петр Петрович. Возможно самое худшее!
— Знаю, товарищ Огнев, но поймите меня правильно: оборудование завода грузят на платформы и отправляют в тыл. А я? Не возьму же я с собой яблони и цветы!
— Понимаю, Петрович, трудно!
— А что я без деревьев? Мне теперь поздно начинать где-то в другом месте. Надо доделать то, что начато.
— Враг-то какой, Петрович!.. Злее не бывало. Не страшно оставаться?
— Боюсь, честно сознаюсь в этом. Но еще больше боюсь за сад — пропадет он без меня… А я, как знать, может, и сохраню. В моем возрасте можно и рискнуть.
На западе отдельные выстрелы слились в протяжный непрерывный гул.
— Когда на бюро обсуждали вопрос об эвакуации города, я сказал, что вы, возможно, пожелаете остаться в своем питомнике, — произнес после раздумья Огнев. — Питомник действительно в два-три года не вырастишь. Но вы нам дороже любого питомника!.. Впрочем, принуждать не будем: уедете — хорошо, останетесь — и здесь честные люди нужны будут!
Калачников смотрел на Огнева и ждал, когда тот кончит. Петр Петрович вдруг оживился: у него мелькнула мысль, что на оккупированной территории он может пригодиться. Немецкий язык он знает отлично… Его домик стоит на отшибе… Вон, как пишут газеты и передает радио, у немцев в тылу уже есть и партизаны, и подпольщики. Будут они и в Шелонске…
— За доверие спасибо. Вы всегда правильно угадывали думы людей, товарищ Огнев! Вы большой души человек, — растроганно произнес Калачников; его костлявая грудь заколыхалась, и он стал растирать ее длинными сухими пальцами.
— Обыкновенный, Петр Петрович, — отмахнулся Огнев.
— Нет, нет!.. Вы всегда так хорошо понимали меня. Без вас мне трудно было бы. — Он посмотрел на заросшее лицо секретаря райкома партии и начал догадываться, почему не побрит Огнев и почему сегодня он недоволен своими глазами. — Я верю, товарищ Огнев, что еще увижу вас, — медленно проговорил Калачников.
Огнев улыбнулся, развел руками:
— И я верю. Впрочем, всяко может быть: война, Петрович!..
— Да, да, война…
Калачников хотел что-то сказать еще и не мог, точно ему сжали горло. Он взял секретаря райкома под руку и показал на деревянный домик — там приемный сын Николай готовился в дальнюю дорогу, чтобы увезти подальше от врага семена ценнейших растений.
3Все ближе и ближе грохотали пушки. В артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов уже отчетливо вплетались пулеметные очереди. На город наползала пелена едкого дыма. Самолеты проносились над Шелонском, и их тени скользили над рекой, которая, словно испугавшись, притихла. В различных местах города рушились здания, в домике садовода теперь непрерывно звенели стекла.
Старик стоял в саду у самого большого дерева, усыпанного плодами, и отсутствующим взглядом смотрел на серую стену крепости. Петр Петрович и одобрял свой поступок, и порицал себя, чувства были противоречивыми. Правильно ли он сделал, оставшись в городе? Что будет с ним завтра, если в Шелонск войдут немцы? А они наверняка войдут… Как он сумеет защитить сад, сохранить все то, что было создано почти полувековой деятельностью? Но старик успокаивал себя: сохраню. Он вспоминал слова секретаря райкома Огнева: в р е м е н н а я оккупация. Но что означает: в р е м е н н а я? Петру Петровичу хотелось, чтобы, это означало дни, а не месяцы и тем более не годы.
Он принес лестницу и стал забираться на дерево. Вот он, родной Шелонск, тихий и мирный городок! Бывший тихий и бывший мирный… За рекой горели дома, пламя вздыбилось, показывая длинные красные языки. На прицерковной площади снаряды поднимали черные завесы земли. Врагу отвечали наши орудия, занимавшие позиции на этом берегу. Они били залпами и словно хлестали воздух огромными бичами.
Снаряды улетали далеко за город, и мало кто, кроме артиллерийских наблюдателей, мог оценить силу нашего огня. А фашисты били по городу, и разрывы снарядов корежили землю то там, то тут. Огонь хозяйничал уже на нескольких улицах. Калачников не мог спокойно наблюдать за этими разрушениями. Он медленно слез с дерева и тяжело опустился на траву. Он думал о Шелонске, о друзьях, об Огневе, о Николае. Сын, всегда слушавшийся его, вчера вдруг стал упрямо возражать. Он не хотел оставлять старика одного и настойчиво предлагал ему уехать из города. Николай даже грозился, что если Петр Петрович не уедет, то он тоже останется и никуда не повезет семена.
Где он сейчас, бывший беспризорник с кличкой Длиннорукий, ставший помощником, другом и сыном — Николаем Петровичем Калачниковым?
Где Огнев — секретарь райкома партии? Справедливый, понимающий человек. Это он помог получить участок земли для питомника, предлагал командировки в Козлов к Ивану Владимировичу Мичурину. Он приезжал в сад, когда садовник терпел неудачу, и разговаривал с ним так, словно Петр Петрович одержал победу. А если приходил успех, секретарь райкома поздравлял Калачникова, и всегда вовремя.
Когда доведется с вами встретиться?..
Калачникова тихо окликнула женщина. Он обернулся. Женщина испуганно махала ему рукой, платок на ее голове сбился, из-под него выглядывали неприбранные волосы. Калачников медленно пошел к калитке.
— Петр Петрович, в городе фашисты… наводят мост… — проговорила она торопливо и сбивчиво. — Идите домой, Петр Петрович, как бы беды какой не было! — умоляюще закончила женщина и побежала дальше.
Калачников еще больше ссутулился, засунул руки в карманы и побрел домой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В один из августовских дней во дворе большого дома, стоявшего на отшибе деревни, толпились люди. Наиболее хозяйственные чинили крестьянские поршни[1], здесь же наващивая дратву и тонким гвоздем прокалывая отверстия в коже. Кое-кто пристроился у забора и брился, опуская кусок мыла в лужицу с прозрачной водой и потом взбивая этим куском холодноватую пену на щеках. Весельчак из категории вечных оптимистов сидел на поломанной скамейке и тренькал на балалайке «Катюшу». Недалеко от него, прижавшись к забору, стояла девушка, которой можно было дать восемнадцать-девятнадцать лет. Она была светловолосая, с выгоревшими бровями, с веселыми серыми глазами. В ямочке ее аккуратного подбородка точкой прилепилась темная родинка, прямой, чуть вздернутый нос красиво сидел между румяных, по-детски припухших щек. Одета она в выгоревшее ситцевое платье, на плечи наброшен тоже выгоревший мужской пиджак. Девушка иронически посматривала на балалаечника; иногда она протестующе махала рукой, это случалось тогда, когда балалаечник фальшивил.
