Владимир Акимов - Поединок. Выпуск 9
Первыми рухнули в пропасти нависавшие снежные карнизы. Обвалился лед с висячих ледников. В гуле, грохоте, в вое ветра помчались лавины. Снег вышибал камни, камни дробили скалы. Чудовищные обломки кувыркались в снеговых потоках мелким сором. Лавины перескакивали через утесы. Через пропасти. Вдрызг расшибали скалы, еще более мощные. Уже не скалы — горы. Ветер становился ураганом.
На побережье шел норд-ост, самый страшный ветер не только Заполярья — мира…
* * *…Справа по бегу нарт над снегами низко неслось малиновое солнце.
«Дни уже короткие стали, — думала Маринка, — скоро совсем короткие придут… «Холъонок кып» скоро, месяц «пальца на рукавице».
Олени шли ровной уверенной рысью. Левые передние копыта слаженно ударяли по насту одновременно с задними правыми.
На дальнюю дорогу Маринка поставила коренником Белую рубашку, так она его звала за белую шерсть, что шла из-под морды к груди и животу. Два пристяжных имен не имели — еще не заслужили. Ведь имя для оленя — большая честь. Не многие ее достигают.
Мать Белой рубашки, широкогрудую молодую важенку, свел с пастбища красавец сожгой — дикий олень. Затрубил однажды весенней ночью, позвал, и она в страстном порыве перескочила загородку и ушла с ним в тайгу.
Маринкин отец нашел важенку случайно, уже к осени. Через день олениха родила. А еще через день ее насмерть закусала взбесившаяся росомаха. Новорожденного сироту отец пробовал подставить другим оленихам, но они отчего-то не подпускали его к вымени, то ли чувствовали в нем не своего, дикого, то ли слишком уж бела была шерстка на его груди, а белого цвета вокруг еще не было, и олененок, видимо, пугал их этим своим странным несоответствием привычному. Тогда Маринка — она только восемь классов окончила и первый раз за школьные годы из интерната в родительский чум приехала — стала доить олених и поить олененка из соски. Олененок был слабенький, хилый. «Забить надо, — говорил отец. — Замшу сделать. Пропадет, однако, без всякой пользы». Маринка от этих слов ревела белугой, отец оставлял на время разговоры о замше, и она продолжала нянчиться с олененком. И к ветеринарше, наезжавшей в стойбище, приставала, и у стариков выспрашивала. Поила отваром болотной травы моровчанки, что от всех оленьих болезней — ничего не помогало. К олененку, как назло, все болячки цеплялись.
А тут еще он захромал. Отец про замшу больше не заговаривал, но велел матери приготовить все, что полагается для выделки шкуры. Маринка, ночь проплакала втихомолку, а утром побежала к старому Алю, спросить, как лечить дальше. Вообще-то, по обычаю, оленей полагалось лечить мужчинам, но кто теперь на старые обычаи внимание-то обращает? Только старики…
— Где твой олень, девка? — спросил старый Алю, подойдя к их чуму.
Маринка отвела его за чум к маленькому загончику. Алю посмотрел на понурого олененка, на его поджатую переднюю правую. Пощелкал языком.
— Моровчанку давала?
Маринка покивала.
— Хромает? — зачем-то спросил Алю, хотя передняя правая никаких сомнений на этот счет не оставляла.
Малинка опять покивала, давясь слезным комком.
Алю пощупал бабки на больной ноге, сильно нажимая короткими черными пальцами. По спине олененка волнами пробегала крупная дрожь.
— Однако правильно хромает, — сказал Алю, будто Маринка сомневалась в этом, а вот он определил.
Прежде чем она опомнилась, он выхватил из ножен на поясе кривой нож и полоснул олененка по больной ноге от нижней бабки к копыту. Олененок тоненько вскрикнул. Маринка тоже закричала. Бросилась. Оттолкнула старого так, что тот плюхнулся задом в свежий навоз. Пачкаясь в густой черной крови, ухватила оленя за больную ногу, сорвала платок с головы…
— Нельзя! — Алю пружинно, по-молодому вскочил и больно схватил ее за руку железными пальцами. Вырвал платок.
Олененок тем временем прилег, неловко подвернув глубоко пораненную ногу. Кровь из перерезанной вены выплескивалась толчками.
— Ты же убил его… Из него сейчас вся кровь уйдет, — плакала Маринка.
Алю молчал.
Веки олененка дрогнули и медленно закрылись.
Тогда Алю вынул из кармана неширокий ремешок моржовой кожи и крепко перетянул им повыше раны.
— Плохая кровь вышла, где болезнь сидела. Хорошая осталась, — сказал и ушел.
На следующий день олененок поднялся и стал ходить по загону, пошатываясь от слабости, но на больную ногу наступал вольно, чуть только подхрамывал. А еще через два дня хромота совсем прошла. Маринка ходила к Алю извиняться и благодарить. Решила в школу больше не ездить, а поступать в техникум, где учат, как правильно разводить оленей и как их лечить.
И опять она не была дома пять лет. Оно и понятно, так все ребятишки со стойбища живут. Отец-мать разве могут в горячее летнее время оставить оленей и ехать в райцентр, чтоб дитя привезти на каникулы? На оленях туда-обратно недели две — только-только уложишься. А иного транспорта в этих местах пока нет.
В каждом письме домой Маринка спрашивала про олененка. Все вспоминала, как отец предполагал его на замшу пустить, и грозила, что если олененка забьют, то домой она не вернется, а попросит направление в другой район. Но отец уже не собирался оленя забивать, ему олень нравится: с годами вымахал рослый, сильный. Правда, отец опасался, как бы дикая кровь не взыграла и он не ушел да с собой еще и важенок не прихватил бы. Но ничего, все обходилось. А важенки от него хороших оленят рожали.
Этой весной Маринка закончила техникум. Еле дождалась конца выпускного вечера, сбросила новомодное платье-сафари, переоделась в оленью ягушку, на ноги оленьи кисы и — в отцовские нарты. Уж он, конечно, для такого случая приехал. И солнце — в глаза! Талая вода из-под копыт и полозьев! Звезды ночью — во всю ширь небесной шкуры! Домо-о-й!
Первое, что услышала Маринка, когда увидела родительский чум на взгорке возле набухшей паводком реки, был трубный голос ее оленя. Она подбежала к загородке и увидела, как он идет к ней, властно раздвигая своей белой грудью других оленей-быков.
Подошел и ткнулся мягкими губами в плечо.
А имя он получил уже в конце лета, когда поднял на рога двух волков, не дав в обиду важенок с телятами…
…Слева от упряжки бежали длиннющие, на километр, тени. До самого горизонта, а может, и за него.
«Вот если там тоже кто-то едет, какой-нибудь каюр, — думала Маринка, — нас не видит, а только из-за горизонта тени наши мимо него бегут. Вот, наверное, удивляется…»
Она вдруг представила этого удивленного каюра, и ей стало совсем весело, хотя она знала, что вряд ли так может быть, во всяком случае, она сама такого не видела. Но все равно было весело, будто она невидимкой играет в веселую детскую игру, вроде пряталок. Тут еще вспомнилось, как Коля Салиндеров, когда она в чайную или в магазин входит, начинает путаться в счете, не те продукты взвешивать или вообще перестает своим делом заниматься, а только на нее и смотрит…
