Татьяна Догилева - Жизнь и приключения Светы Хохряковой
Чем уж этим неведомым заграничным кукольникам изделия Антоновы полюбились, простому человеку не понять. Странные они какие-то были, жутковатые. Например, имелась у него «принцесса» – только плюнешь да перекрестишься. Огромная желтая голова на маленьком зеленом тельце. Оказывается, принцесса – тыква. Но это когда тебе объяснят, а так – уродина и есть уродина. И много еще такого же в квартире Антоновой обреталось.
Он и сам на куклу здорово смахивал. Небольшой, аккуратненький, чистый – будто только что сделанный. А одежду ему театральные швеи шили. Пиджаки все больше из бархата. Его-то в театре всегда навалом: то на задник, то на ширму, то на одежку куклам. Но это не значит, что Антон служебным положением пользовался и театр обворовывал. Он для театра и главным кормильцем был. Сгоняет в свою командировку с очередной куклой-уродом и возвращается с добычей. Антон на стенку очередной диплом, а кукла с денежной премией. «Детишкам на бархатишко», – как говорил наш странный худрук.
Так вот, если его кто из неподготовленных встречал, так прямо столбенел на улице. А Антону хоть бы что, пилит себе дальше по своим делам, ни на что внимания не обращает. Волосы развеваются, полы длинного пальто развеваются, шарф развевается. Красотища! Остолбенелый гражданин постоит, постоит, головой потрясет и тоже по своим делам пошлепает, но уже прибалдевшим.
Ежовчане Антону не удивлялись. Он вроде как всегда здесь был и всегда в одном и том же виде, ну разве что шарфы у него менялись. А так – черное бархатное пальто в пол, черный пиджак бархатный и белые шелковые рубашки с отложными воротничками. И еще запах лаванды. Это у него духи такие были, без названия. А когда спрашивали, чем от него пахнет, он отвечал: «Лавандой, – и добавлял: – В чисто гигиенических целях, чтобы моль не съела. Вам известно, что моль боится запаха лаванды?»
В театре-то было известно. Везде мешочки с этой травкой лежали, потому что для кукол моль – главный враг. Это нам всем Антон внушил. С чего он такое взял, никто не знал, но раз в полгода устраивался субботник с целью выявления моли. Никто ее ни разу в театре не видел, но угроза появления ее над нашим культурным учреждением висела постоянно. Так что через каждые шесть месяцев мы перебирали нашу рухлядь в поисках мерзкого насекомого или его личинок. А рухляди было много. Антон ничего выкидывать не разрешал. Старые куклы складировались в особом помещении и доживали свой век в уважении и почете. Так что накопилось их видимо-невидимо. И вообще в театре куклы были главными, а мы уже при них – обслуживающий персонал вроде как. Да только никто не жаловался, наоборот, оберегали кукольное царство как могли, потому как податься многим из нас просто некуда было. Кругом Ежовск в своем неприглядном виде – хмурый, злой, полуголодный, пьяный и вечно сквернословящий. А у нас – странные куклы, юродивые артисты, да маленькие дети. Загляденье!
Однако как меня занесло в воспоминаниях! Сначала Академия, потом Ежовск… Это все Антон виноват. За те три года, что он меня опекал да воспитывал, сумел вбить в мою бедную голову, что фантазии или воспоминания – так же реальны, как сама жизнь, и неизвестно еще, что реальнее. «Ну сама подумай, – говорил он мне, – разве ты не кукла в чьем-то спектакле? Сначала режиссер решил, что ты будешь официанткой в ежовском заплеванном ресторане, но ты оказалась слишком хороша для такой роли, он пожалел тебя и придумал кое-что получше: ты стала артисткой. Не надо делать такое лицо, я знаю, какого ты мнения о нашем театре и обо мне. Видел я, как ты крутишь пальцем у виска за моей спиной, когда тебе что-то не нравится. Ну что ж, примадонна имеет право быть капризной, это естественно. Было бы нелепо, если бы прима была скромна и покладиста, не хотелось бы мне иметь такую приму в труппе. Но анархии и саботажа я не потерплю! – строго повышал он голос. – Все должно быть в рамках вкуса! Ты меня поняла?»
А рамки вкуса определял он – Антон Хуанович Пинто-Гомес, и никто другой. Например, была у нас в труппе семья алкашей – Борис и Клава Козины. Так вот, им разрешалось играть пьяными, но пьяными до определенного предела. Если они приходили на спектакль аккуратно одетыми и причесанными, Антону было плевать, что от них сильно потягивало перегаром.
– Это не нарушает художественной целостности. Пьяницы должны пить, иначе они не были бы пьяницами. А пьяниц русский театр знал неисчислимое множество. И некоторые из них были великолепными и пьяницами и артистами. Я не буду называть имен, вы их и так знаете.
Но стоило Клавдии припереться раскосматой и с подбитым глазом, она была тут же с позором изгнана из театра. На свою беду она решила еще и повыступать, права покачать, но только рот раскрыла, чтобы высказать все, что думает, по поводу нашего театра и его художественного руководителя, как Антон сморщился и сказал:
– Фу, какая гадость.
И велел Коле-дереву «отнести пьяную женщину домой».
Коле два раза повторять не надо: взял Клавку поперек туловища и понес словно куклу через весь Ежовск. Она орала, визжала, царапалась, только все без толку. Притомилась в Колькиных лапах и домой была доставлена тихой и пристыженной. Через неделю приползла чистенькой и умытой, с замазанными остатками фингала, с челобитной до царя нашего батюшки свет Хуаныча. Царь был строг и определил ее дворничихой на два месяца, чтобы не повадно было. Она опять разъярилась и плеваться начала.
– Да я, да чтоб дворничихой, да ноги моей здесь больше не будет!
И убежала взбешенная. Антон только вздохнул. А Клавка побесилась-побесилась на стороне и обратно к нам подалась. Пришла молча, метлы взяла и давай листву мести на театральной площади. Так два месяца и промела в молчании, пока на доске объявлений приказ не вывесили: «Зачислить Клавдию Козину в труппу театра артисткой 12 категории».
Хватит, хватит вспоминать. Это бессмысленно. При чем здесь Антон, Коля-дерево и Клава Козина? Было и прошло, и быльем поросло. Рухнуло наше кукольное царство, нет его больше. Началась другая пьеса, где Света Хохрякова давно уж не Света, а Пеппита. И дела у этой Пеппиты хуже некуда. Кругом облом. И в пьесе нынешней куколке с зелеными волосами не поздоровится, сломают, не пощадят, разобьют на мелкие кусочки.
А может, и пора? Лет мне, конечно, не очень много, но это по человеческим меркам. А по кукольным? У нас в театре кукол на покой заслуженный отправляли после определенного срока. Куклы живы, пока они нужны и пока их любит кто-то. А кто меня любит? Любила мама, потом Антон, да еще может дети меня любили, когда я артисткой была, да сказки стоя за ширмой им разыгрывала. А сейчас никто меня не любит и никому я не нужна.
От этой мысли я вздохнула, и стало мне вдруг очень легко и очень спокойно. Раньше-то всегда плакала или тосковала, когда так думала. А сейчас обрадовалась. А что? Может, и в самом деле хватит? Наигралась от души, чего только со мной жизнь не вытворяла. Все успела, все попробовала, и хорошего и плохого, и вроде все поровну. Закончить бы как-нибудь поэффектнее.
