Георгий Свиридов - Дерзкий рейд
— Сейчас там договорились насчет калыма. — Байжан небрежно махнул рукой в сторону восьмикрылой белой юрты отца.
— Много даете? — интересовались любопытные.
— Много! Девятками считают, да еще табун в сто лошадей, — хвастался Байжан. — У нас скота хватит не на одну свадьбу.
Калым, конечно, все нашли большим. Обычно богатые казахи скот считают семерками. А тут — девятками. Калым, как правило, состоит из отдельных групп. Первая группа — девять голов крупного рогатого скота. Это здоровые, нестарые верблюдицы, коровы, кобылицы, и все обязательно должны быть жеребые. Вторая девятка — годовалые жеребята, третья — двухлетки…
Новость быстро облетела аул. К юрте бая Ердыкеева спешили люди. Байжана обступили его товарищи, сынки аульской знати.
— Послушай, Байжан, а ты ее когда-нибудь видел? — допытывались дружки.
— Нет, никогда. — Байжан отрицательно мотал головой. — Говорят, что она красавица.
— А если она совсем некрасивая и тебе не понравится?
— Ничего, поживу несколько лет, а там вторую жену возьму. — Байжан самодовольно ухмыльнулся: — Скота у нас много!
Нуртаз оцепенел. Ему хотелось не верить словам, но в голосе байского сына звучали искренность и хвастливость. Все, все правда… Сосватали. Олтун, Олтун!.. В глазах поплыл туман. Каждое хвастливое слово Байжана, словно удар камчи, хлестало по обнаженному сердцу пастуха. А он-то, наивный, думал, стать батыром, чтобы взять в жены Олтун. Мечты и надежды, которые он столько времени вынашивал и лелеял в груди, рухнули, рассыпались, как игрушечные юрты, сделанные из сырого песка, на которые наступил сапог бая… Раздался легкий треск. Нуртаз встрепенулся и с недоумением посмотрел на свои сильные руки. В широких ладонях светлели острыми краями черепки раздавленной миски, из которой только что пил айран.
— Апырай![14] — одними губами промолвил пастух, отбрасывая черепки в сторону. — Все теперь сломалось у меня… Жизнь сломалась…
Нуртаз медленно и тяжело встал, словно ему на плечи легли горы. С нескрываемой неприязнью посмотрел на самодовольное лицо Байжана, окруженного дружками. Он приложил ко лбу разгоряченные кулаки и, опустив голову, медленно побрел в степь. Шел как пьяный, спотыкаясь на ровном месте. А за спиной гудел веселый говор, слышались поздравления, спешно резали новых баранов, разводили костры…
Нуртаз не оглядывался. Еще остановят, начнут расспрашивать о невесте, и ему, чтобы не выдать своих переживаний, придется рассказывать о той, которая ему дороже всех на свете. Скорей, скорей туда, где пасется отара.
Две лохматые черные овчарки с подрезанными ушами, радостно виляя обрубленными хвостами, бросились навстречу пастуху. Отара паслась в лощине. Нуртаз обвел степь невидящими глазами и в бессильной ярости повалился на землю. Бешено колотил землю кулаками, рвал траву, скрежетал зубами, повторяя ее имя:
— Олтун!.. Олтун!..
Овцы шарахнулись в сторону и сбились в кучу. Черные овчарки с недоумением смотрели на своего хозяина, раскрыв зубастые пасти и высунув красные языки.
В степи сумерки быстро переходят в темноту. Над головой вспыхнули яркие звезды. Далекие и недоступные, как золотые монеты, которых нет у Нуртаза.
Он очнулся далеко за полночь. Усталое и обессиленное тело ныло и гудело. Хотелось пить, в горле пересохло. Пастух поднял голову, потом сунул руку за пазуху: что-то нудно кололо в боку. Нащупал пальцами и вынул темир-кумуз, свой немудреный музыкальный инструмент. И сразу нахлынули теплой волной воспоминания. Это было совсем недавно. Они едут рядом по степи, он и Олтун. Оба молчат, только разговаривает темир-кумуз о радости, о любви. Кони тоже слушают музыку, цокают копытами и везут вдаль, туда, где в синем небе всходит большая оранжевая луна…
Нуртаз заскрипел зубами. Устало приподнялся, сел. Кругом стояла упоительная тишина. Рядом, положив морду на лапы, чутко дремал пес. Далеко-далеко, тускло осветив край неба, над горизонтом поднялась желтая, как цветок разлуки, луна.
— Олтун!.. Олтун!..
Луна как была, так и осталась. И темир-кумуз остался. Только нет уже Олтун, продана. Как продают лошадь, верблюда, теленка… Нуртаз приставил к зубам железный кончик дуги, а пальцем другой руки стал ритмично дергать стальной язычок, и в прохладную тишину ночи поплыли печально-тоскливые звуки…
3
Утром, едва взошло солнце, пленных растормошили:
— Вставай!.. Тур!
Связанные попарно люди с трудом поднимались на ноги. Руки Джэксона соединены одной веревкой с молодым узбеком, раненным в грудь и ногу. Пуля прошла сквозь мякоть бедра, слегка зацепив кость. Ему никто не мог оказать помощи: все были связаны. Всю ночь он метался, просил, плакал навзрыд, надсадно и глухо. А кровь все время текла, пропитывала одежду. К утру и галифе Сиднея набрякли, стали липкими.
Узбек от потери крови обессилел и, поднявшись, буквально висел на Джэксоне. Толстая веревка, плотно скрученная из грубой шерсти, врезалась в запястья.
— Ит боласы! Сучьи дети! Вперед!
Награждая ударами плеток и прикладов, пленных погнали к окраине города. На пыльных улицах было удивительно тихо и пустынно. Город словно вымер. Жизнь, казалось, притаилась за толстыми глинобитными оградами. То там, то здесь из узких щелей чуть приоткрытых калиток на пленных были устремлены сочувственные взгляды.
Джэксон, тяжело ступая, тащил на себе раненого товарища. Узбек при каждом шаге глухо стонал:
— Сув!.. Воды!..
— Неужели, гады, по кружке воды не дадут? — Впереди идущий пленный громко выругался.
— Кровью своей захлебнешься, собака. — Подскочивший конвоир с жирным, багровым лицом мясника взмахнул плеткой. — За мое добро, собаки! За лавку, ироды! Грабители окаянные!..
Плетеным сыромятным ремнем плетки он хлестал по головам, плечам, спинам. Слышались стоны, вскрики, ругательства.
Впереди показался небольшой мостик через арык. В неглубокой канаве текла мутная, грязная вода. Пленные, мучимые жаждой, ускорили шаги и, невзирая на окрик, бросились к воде. Падали на колени, ползли, связанные попарно, помогая и мешая друг другу, тыкались лицом в мутную жижу.
Джэксон с обессиленным узбеком тоже протиснулся к арыку. Почуяв свежесть воды, узбек открыл глаза. Сидней кое-как помог тому наклониться и, встав на колени, дал ему возможность окунуть лицо в грязную воду.
— Прочь, сволочи! Красные свиньи!
Удары прикладов и плеток сыпались со всех сторон. Пленных красноармейцев с трудом отогнали от арыка, снова собрали в колонну и погнали дальше. Джэксон только облизал пересохшие губы. Ему так и не удалось сделать ни единого глотка.
