Богдан Сушинский - Черный легион
— Иногда у меня создается впечатление, господин полковник, что вы и меня готовы прочить в претенденты на царский трон.
— Это вам кажется совершенно невероятным?
— Неожиданным, если хотите. Странным.
— Вся история российского двора соткана из таких дичайших странностей, что восхождение на престол первого из рода Власовых никакой революции в представлениях о превратностях судьбы нашего государства не произведет. А ведь случись так, что победа будет за нами, — в чем хотелось бы не сомневаться, — вопрос о правлении станет очень остро. Крайне остро. И что тогда? На кого уповать? Вы что, готовы просто так, за спасибо, уступить первое кресло державы любому прохиндею, назвавшемуся отпрыском династии Романовых? Или опять уповать на то, что гражданская война нас рассудит?
— Значит, вас все же подталкивают к тому, чтобы вы вели со мной подобные агитационные беседы, — успел констатировать Власов, прежде чем замешкавшийся дежурный офицер, которого едва разыскали, подошел к нему с докладом.
— В какой бы ипостаси вы ни оказались на вершине власти в России, историю царствования дома Романовых, как и историю временного бесцарствия, вам, господин командующий, надлежит знать.
35
Уже неделю Беркута содержали в тюремном подземелье полицейского управления, в камере-одиночке, где маленькое окошечко, пробитое в массивной каменной стене, одаривало его лишь квадратиком холодной серости. В то же время допрашивали его в последний раз двое суток назад, кормили сносно, во всяком случае намного лучше, чем остальных заключенных, а надзиратель даже бросил в камеру одеяло:
— Грейся, Беркут, под двумя, — прогремел своим лязгающим, словно тюремный засов, басом. — Но только помни, что «курортников» вроде тебя у нас обычно вешают. Да в таком состоянии, что и вешать-то уже незачем. Я бы с тобой даже не возился.
— Я припомню тебе эти слова, — незло пообещал Беркут, не притрагиваясь к одеялу. Хотя и знал, что обязательно воспользуется им — стены камеры источали прямо-таки могильный холод, настоянный на заплесневевшей сырости.
Когда на восьмые сутки, под вечер, его вновь повели на допрос, Громов был почти уверен, что на этот раз в кабинете следователя окажется гауптштурмфюрер Штубер. И был буквально потрясен, увидев за массивным столом в кабинете начальника полиции Рашковского.
Он узнал его сразу, этого бывшего старшего лейтенанта и бывшего командира роты прикрытия, уведшего свою роту с боевых позиций и оставившего маленький гарнизон 120-го дота на растерзание фашистам. Узнал, хотя за это время Рашковский заметно сдал, даже постарел, виски его посеребрились, а главное — на нем была форма офицера вермахта с погонами майора.
— Вот так вот иногда судьба сводит людей, лейтенант. При обстоятельствах, которые не мог бы предвидеть даже Господь Бог, — задумчиво сказал Ранпсовский, поднимаясь из-за стола и движением руки показывая Громову на роскошное, старинной работы, кресло, стоявшее перед его столом.
Кажется, он даже сочувственно проследил, как Громов медленно, небольшими шажками, — очевидно, по приказу Штубера его держали с постоянно связанными ногами (уж кто-кто, а гауптштурмфюрер знал, как хорошо он владеет приемами рукопашного боя), — приближается к креслу. Руки Громову тоже связывали каждый раз, когда выводили из камеры.
— Ты что же, оставил мой дот без прикрытия и тотчас к ним драпанул? — спросил Андрей, усаживаясь в кресло и укладывая связанные руки на стол, прямо перед Рашковским.
— Почему «тотчас же»? — спокойно ответил Рашковский, словно беседа их происходила не в кабинете начальника полиции, а где-нибудь в доме, на окраине только что освобожденного городка, в бою, за который встретились два давних фронтовых товарища — Поначалу у меня и в мыслях такого не было. Отходили с боями, трижды прорывался из окружения, каждый раз попадая в новый котел.
— Неужели вот так: окружение за окружением? Вы что же, по существу не сражались, а драпали?
— В том-то и дело. Что ты знаешь об этой войне, в тылу у немцев сидя?
— Еще бы: «сидя»!
— В последний раз я прорвался к своим недалеко от Днепра, — не стал спорить Рашковский. — Но уже без единого солдата, примкнув к какой-то группе. Ну а за Днепром началось: сортировка, проверки, выяснения — откуда пришел, где бойцы, почему оставил позиции? Какое-то время я умышленно околачивался в тылу, при штабе одного разгромленного инженерного полка, выясняя ситуацию и пытаясь найти хоть какие-то остатки частей нашего укрепрайона. Но они словно в воду канули. Поверишь, лейтенант, ни одного знакомого офицера, ни одного бойца не встретил. Вообще ни одного однополчанина.
— Что тебя удивляет? Ты ведь оставил их всех на Днестре.
— Но не все же остались там навечно. Кто-то должен был прорваться, спастись.
— Хотелось бы верить.
— Однажды вечером я разговорился с сержантом из комендантского взвода, и тот рассказал, что только недавно троих офицеров, выбравшихся из окружения без бойцов, расстреляли перед строем как оставивших свои позиции без приказа. А какой там, к черту, мог быть приказ, сам посуди? Откуда и от кого? Если и приказывать уже было некому?
— Считай, что посочувствовал.
— После разговора с этим сержантом я окончательно понял: все работает против меня. Даже твоя бумага — спасибо, лейтенант, — уже не спасла бы. В лучшем случае разжаловали бы до рядового и послали в штрафную роту. Если в мирное время, в тридцать седьмом — тридцать восьмом, коммунисты расстреляли тысячи офицеров и генералов своей армии, ты сам об этом знаешь, то что удержит их от того, чтобы пустить мне пулю в лоб во время войны?
— Расстреливали, допустим, врагов народа.
— Брось, лейтенант, каких врагов, какого народа? Сталин и вся его партийная свора боятся потерять власть. Половину, наиболее мыслящую половину общества, перестрелять или сгноить в Сибири, уцелевших превратить в бездумное стадо — вот и вся их большевистская политика. Уже получив приказ явиться на какую-то там «особую комиссию» из особистов, я ушел из палаточного лагеря в деревню, оттуда в лес. Сначала думал дождаться немцев, сколотить группу партизан и продолжать борьбу в тылу врага. Как в Гражданскую. Но потом решил, что этим я ничего не добьюсь: нужно делать выбор. И сделал: поставил на немцев.
— Хороший термин ты придумал для себя, старшой: «Поставил на немцев». Мы же не в рулетку играем. Мы — офицеры. «Поставить» — значит предать. Предать в любом случае. Даже если допустить, что при осуждении офицеров была допущена какая-то несправедливость.
