Ольга Репьева - Необыкновенные приключения юных кубанцев
— А я и не сум-ле-ваюсь.
Ей знакома уже была его манера «украшать» речь простонародными словечками (в обычном разговоре он ими не щеголял), и она догадывалась, что Борис хочет её посмешить, воспользовавшись подходящим случаем.
— Токо я не у виде лекции. Расскажу один пизот, случившийся — Мишка не даст сбрехать — у самом деле. Вот токо опорожню вёдра.
— Ну щас накидает, хуть эскиватором отгребай! — усмехнулся Миша. — Не стоко правды, скоко присочинит.
— Дело, значитца, було так, — начал, вернувшись, Борис. — Собрались однажды мои папаня с маманей в станицу за покупками. Было это давно, еще до войны… в конце, кажись, июня и под воскресенье. Ну, даёт мне маманя с вечера наказ. Ты ж, говорит, сыночек, смотри тут: мы возвернёмся где-то аж после обеда, оставляем хозяйство на тебя — чтоб был полный порядок. Долго не спи, а как встанешь, первым делом выпусти квочку с цыплятами, посыпь им пшена и налей в сковородку воды. Да почаще потом поглядывай, не нашкодила бы шулика. Коршун, значит. Хрюшка заскургычет — наложи ей в корыто жратвы, ведро будет возле сажа. И ещё, сынок, вот что: в сенцах на скрыне макитра с тестом, придём — буду хлеб печъ. Так ты поглядывай и на неё: станет лезть наружу — потолкай качалкой, опара и осядет. И последнее: там же стоит махотка с топлёной сметаной — постарайся сколотить масло. Ну и, конешно, жди гостинцев — пряников и конфет.
Ванько, пропахав треть делянки, воткнул лопату и тоже хотел переключиться на выборку клубней.
— С этим мы и без тебя справимся, — заметил ему Борис. — Ослобони лучше мешки, а то ссыпать некуда.
— Ой, они же тяжёлые, надо бы вдвоём, — обеспокоилась Марта.
— Ко-во? Плохо ты нашего Кульку знаешь! На него, верблюда, хуть три навали — не крякнет.
И действительно: к её удивлению, тот, позавязывав, подхватил по мешку на каждое плечо и легко понёс во двор.
— Слухай, чё было дальше, — вернулся он к прерванному рассказу. — Проснулся я, аж когда солнце через окно стало так припекать, что мне приснилось, наче сам Змей Горыныч мне в глаза огонь из ноздрей пуляет. Свинья не то чтоб скургычет, а орёть так, как ежели б ей в пятачок второе кольцо замастыривали. Аж Тузик из конуры подвывает — то ли с перепугу, то ли из солидарности. Схватился, выбегаю узнать, чё излучилось. Оказалось, хавронья всего-навсего жрать требует. Перебьешься, говорю, не околеешь; сперва цыплаков выпущу. А она, каналья, увидела меня — и пуще прежнего завизжала. Ладно, сам себе думаю, ублаготворю, а то аж в ушах лящит. А у ней в сажу, как всегда, дерьма выше копыт. Хотел из корыта вычистить, открыл дверку, а она, вражина, ка-ак сиганёт через него наружу, чуть меня не повалила. Бодай ты, говорю, сдохла! 3нал бы, что такая наглая, не стал бы и гигиену наводить!.. Ну, вытащил корыто из сажа, почистил, вывалил в него всё, что было в ведре, — жри, тварюка, хуть тресни, чтоб ты подавилась! А она, подлая, почавкала-почавкала, поковыряла — да как подденет рылом, корыто ажно вверх торомашками очутилось… Ах, вот ты как, ж-жупела вонючая! Ну, трескай вместях с мусором. Плюнул и пошёл выпускать квочу. Отодвинул заслонку (они ночевали под грубой), а оттуда — десятка два жёлтых шариков: шустрые такие, пищат с голодухи, ищут, чего бы схавать. Поймал одного, самого сим-патичненького, разглядываю, а эта дурёха мамаша решила, видно, что я хочу слопать её выродка живьём, — ка-ак сиганёть, как меня долбанёть!.. Хорошо, хуть не в глаз. Хотел, придурастую, ногой завдать, да промахнулся. Ну, посыпал им пшена — налетели, как цыганчата на орехи. Вертаюсь в сени, припоминаю: чтой-то мне ещё наказывали? Ах, да: самое приятное из занятий — сбить масло. Взял махотку, сел на доливку, зажал промеж колен, шурую сбивалкой да время от времени на язык пробую. Тебе не приходилось масла сбивать? Э, жаль: вкуснотища! Через каких-нибудь минут пять слышу — кричит моя квоча да так усердно, будто из неё перья дёргают. Выскочил, смотрю, а шулика величиной с орла, держит в когтях цыплёнка и норовит ещё одного сцапать; я к ней, а она — дёру, токо ее и видел. «Эх ты, задрипанная, — говорю мамаше, — со мной так храбрая, чуть глаз не выдрала, а тут сдрейфовала? Ну, я те устрою!» Принёс суровую нитку, её накрыл ведром, а семейство поместил в тазик; связал всех за лапки, сантиметров по двадцать друг от дружки, и опосля прикрепил к ноге воспитательницы. Вот так, говорю, — не будете шастать, где неположено! И тебе, убогая, хлопот будет меньше, здря токо на меня выступала…
Ванько, сбросив рубашку, продолжал переворачивать, словно лемехом, землю, ориентируясь по бугоркам от окучивания да остаткам ботвы. Мешки по мере наполнения относил без напоминания. Федя с Андреем, знакомые с рассказываемой историей, говорили о чём-то своём; Миша, слушая, изредка почмыхивал. В то время как Марта смеялась до слёз. Вроде бы в рассказе и смешного-то ничего не было, но Борис умел так преподнести, что слушавший его, даже если и не обладал чувством юмора, не мог не рассмеяться. Марта в очередной раз тыльной стороной ладошки вытерла под глазами, а Борис между тем продолжал:
— Вернулся я в сенцы — ёлочки-моталочки! Опара вздулась и преть из макитры; я её качалкой, а она ещё и пшикает, начи на испуг берёт; но ничего, осела. Снял я и её, поставил, на всякий случай, рядом, чтоб зевака не поймать. Сел и обратно взялся за эту самую сметану. Уже стали образовываться масляные комочки, ещё чуток — и готово. И тут вдруг стрясается настоящее светоприставление, прям звериный концерт художественной самодеятельности: обратно не своим голосом орёть квоча и вроде как крыльями хлопает. Кочет объявил боевую тревогу: «Кр-р-р, кудак, кок-коко! «, Тузик рвется с привязи, ажно, слышу, будку опрокинул; хрюкала — и та вижжит как-то не по-свински. Рядом околачивался кот Барсик и тот задрал акацию — и на хвост… то исъ я хотел сказать наоборот. Ставлю махотку со сметаной к макитре, выбегаю — и что, ты думаешь, вижу? Эта контра, этот крылатый рецендивис сцапал курчонка да и вздёрнул в атмосферу весь садик вместях с заведующей. Прёть в метре от земли, небось, пуп трещит, а не бросает, жупелина этакая! Тебе смешно, но мне стало не до смеху!.. Вобщем, я за коршуном — он от меня, а подняться выше пороху не хватает. Квоча трепыхается, волочится по траве, пока, наконец, не зацепилась за куст; тут я их и догнал. Коршун видит, авантёра не прошла, отпустил добычу, еле сам ноги унёс. А бедную мою квочу чуть кондрашка не схватил: уже не кричит, а токо сипение испускает. Ну, а что до чад, так те уже и клювиками не зевают… Мамашу кое-как отвязал, а их, сердешных, так связанных, будто арестанты, и положил в ведро. Сам чуть не плачу, а их успокаиваю: вы, говорю, не горюйте, я похороню вас, как героев. Вот токо сбегаю опару осажу, а то влетит мне, как сидоровому козлу… Захожу в сени, а там — мама родная! Хрюкала, этот выродок тупорылый, слопала всю сметану, опрокинула и разгатила макитру, опара расползлась по доливке… А эта мерзавка разлеглась на ней, как в поганой луже, от удовольствия кряхтит и хвостом в два колечка — туда-сюда, туда-сюда — вроде как меня приветствует!.. Тут уж я озверел до такой степени…
