Владимир Максаков - Глубокий рейд. Записки танкиста
Огнем танковых пулеметов мы сметали на своем пути все живое.
При выходе из села сбоку по нашим машинам ударили две батареи врага. Мой танк, шедший в голове атакующих, выскочил уже на полевую дорогу, но тут его потряс огромной силы удар и взрыв.
Последнее, что я еще чувствовал и видел, теряя сознание, это было пламя, охватившее всю машину. Мне казалось, что танк, высоко подброшенный, перевернувшись вверх гусеницами, падает вниз.
«Вот и отвоевался», — мелькнуло в голове.
9. Возвращение
На несколько минут я очнулся в какой-то незнакомой мне комнате. Возле кровати с кружкой воды в руках стоял Закиров. Сбоку на табуретке сидел Лопатин. Я спросил, что с танками?
— Прорвались! Сгорела твоя машина. Да подорвался на мине Татаринов. Остальные все вышли. Ты лежи спокойно. Сейчас приедут из санбата, — сказал, садясь на край постели, Лопатин.
Я хотел еще что-то спросить, но потревоженный мозг снова отказался воспринимать что-либо. Потолок начал крениться на бок, стол и лавки, стоявшие вдоль стен, почему-то переворачивались вверх ножками, и я снова впал в беспамятство.
Почти два месяца провалялся я в госпитале, Как все надоело! Полтора месяца лежал в Киеве, а потом многих из нас перевели в Новоград-Волынск.
На дворе весна, тепло. По канавам еще весело журчат ручейки, а кругом уже сухо.
Перед окнами моей палаты — дорожки, усыпанные крупным желтым песком. Они в разных направлениях пересекают обширную зеленую лужайку. В огороженном невысокой чугунной решеткой госпитальном саду, вскапывая под газоны и клумбы влажную, душистую землю, копошатся с лопатами выздоравливающие. Теплый ветерок ласково шелестит молодой, сочной, только что распустившейся листвой тополей и ив. Из пробежавшей низко над городом темно-синей тучи, которую еще видно на горизонте, пролился короткий теплый дождик. В прозрачном как хрусталь воздухе ни одной пылинки. Полной грудью вдыхаешь его и чувствуешь, как весь наполняешься силой, здоровьем.
А какое дивное небо! Посмотришь минуту, другую в эту бездонную голубую чашу, и закружится голова. Тело как будто потеряет свою тяжесть и ты, легкий, почти невесомый, несешься в безбрежном, сверкающем океане в бесконечную даль.
Кажется, что война ушла куда-то далеко-далеко или что ее вовсе нет и никогда не было, а ты только что очнулся от тяжелого кошмарного сна. Однако в тихие ночи доносится и сюда далекий гул орудий, война еще продолжается, и где-то там льется кровь близких и дорогих людей.
Наши части заняли Бердичев, Казатин, Винницу и идут с каждым днем все дальше на запад, очищая родную землю от фашистской погани, а меня все еще не хотят выписывать, ссылаются на тяжелую травму мозга и нервной системы, хотя чувствую себя я уже превосходно.
Сегодня снова говорил с врачом, и тот, наконец, обещал в ближайшие дни отправить меня на комиссию. За все время пребывания в госпитале я не получил ни одного письма ни из бригады, ни из дома.
После обеда ко мне подошла сестра и попросила зайти в канцелярию. Там, к великому моему удивлению и радости, вручили мне целую пачку писем, перевязанных толстым шнуром. Делопроизводитель, молоденькая девушка со вздернутым носиком, виновато улыбаясь, призналась, что по распоряжению врача выдавать мне их было запрещено.
Забыв поблагодарить девушку, я схватил пачку и побежал к себе в палату. Четыре письма были из бригады, два из дома и три от школьных товарищей, воевавших сейчас на разных фронтах.
Что сталось с Кудряшовым и Никитиным, оставшимися в лесу с ранеными? Добрались ли автоматчики и Ваня Рыбалченко через фронт до своих? Как идут дела в бригаде? — вот что главным образом беспокоило и волновало меня все это время вынужденного бездействия. Поэтому конверты со штемпелем нашей полевой почты я схватил в первую очередь.
Два письма были от Кудряшова, одно от Витьки Герасимова и одно, самое пространное, написанное с умопомрачительными крючками и завитушками, было от моего механика Закирова. Как жаждущий не отрывается от кружки воды, так я не отрывался от писем, пока не проглотил их залпом. Уже потом стал внимательно перечитывать каждое в отдельности.
— Что пишут? — спросил меня сосед по койке, пожилой капитан-пехотинец Колосков, с которым мы за это время крепко подружились.
— Много нового, Алексей Васильевич, — ответил я ему. — Далеко вперед ушли они без нас. А я вот, здоровый человек, лежу здесь, когда там товарищи воюют.
— Был бы здоров, задерживать не стали бы, — возразил капитан. — В бригаде с больными возиться некогда. Ладно, читай, мешать тебе не буду. О новостях расскажешь потом, — сказал Алексей Васильевич, потянувшись к костылям и, грузно опираясь на них, вышел из палаты.
Перечитал письма еще раз. Теперь я все знал. Знал, что Кудряшов с ранеными находился в лесу больше недели, а когда наши части освободили Винницкий район, он, сдав тяжело раненых в госпиталь, вместе с автоматчиками и выздоравливающими вернулся в бригаду.
Наконец, стало мне известно, что произошло и с моими родными. С отцом в 1942 году я еще переписывался и знал, что он воюет на Воронежском фронте. Последнее письмо от отца было из астраханского госпиталя. С тех пор переписка оборвалась, и я не знал, жив он или нет. Мать с сестрой эвакуироваться не успели и оставались на Брянщине в Алтухове в партизанской зоне, где в одном из отрядов воевал муж сестры. Вся Брянщина боролась с врагом. Мои школьные товарищи, не успевшие уйти в армию, и знакомые девушки были в партизанских отрядах. Под контролем партизан был огромный район. Они взрывали мосты, сбрасывали под откос воинские эшелоны. Их лихие отряды врывались в деревни села, уничтожая врагов везде к всюду, карая подлых наемников, предателей Родины — полицейских.
Теперь вся наша семья, кроме меня, была в сборе. Отца по здоровью и возрасту из армии демобилизовали, и он начинал заново устраивать свое хозяйство, восстанавливая полуразрушенный дом. «После госпиталя ты, наверное, приедешь в отпуск, — писала мать. — Как хочется увидеть тебя, убедиться, что ты действительно жив и здоров! Каждый день ходим на станцию к поездам и смотрим, а вдруг ты выйдешь из вагона…»
Крепко хотелось и мне повидаться со стариками, побывать в родных краях, где дорог был каждый куст, каждое дерево, где все напоминало о счастливых днях юности, ушедшей уже так далеко, но от этого ставшей еще более дорогой и близкой.
Вот письма друзей: Володи Ротова, Ивана Жарикова. Три года назад в тихую майскую ночь лежали мы на душистой траве на обрыве и мечтали, что будем делать после окончания школы, как будем жить и трудиться. Под обрывом, играя галькой, мелодично разговаривал ручеек, выбивавшийся родником из-под круто падающих пластов породы. Таких родничков было здесь много, от них веяло прохладой. Чуть дальше, где расстилался обширный луг, тянувшийся от лесоучастка Пальцо до реки Навля, белело, клубящееся облако ночного тумана. Луг был усыпан цветами, а дальше тянулись к реке заросли ивняка. Десятки небольших ручейков сливались вместе и впадали в большую и бурную речку, которая издали казалась широкой серебряной лентой.
