В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том первый
— Елизавета! Дочь моя! Если я не прав, если ты осталась чиста и непорочна, то прости меня, твоего несчастного отца, который в твоем лице лишается счастья всей своей жизни, которому остается только одно — умереть в горе и отчаянии.
Вдруг Елизавета подняла свою бледную руку и положила ее на седую голову старика.
— Я невинна, отец мой, — чуть слышно прошептала она, — я прощаю тебя от всей души. Отец! Мать моя… Бог свидетель… Я умираю невинной!
Она потеряла сознание. А старики родители сидели крепко обнявшись. Кристина утешала как могла мужа, прося у него прощения за свои резкие слова.
— Что бы ни случилось, — говорила она, — мы с тобой не расстанемся, а если тебя посадят в тюрьму, то я где-нибудь вблизи найму маленькую комнатку и буду ждать того времени, пока ты снова выйдешь на свободу.
— Дорогая моя! — воскликнул Рорбек. — Ради тебя Господь пощадит и нашу дочь. Елизавета будет жить, а меня, быть может, герцог помилует. Ведь я хотел убить не ее, а разбойника, которого застал в своем доме.
Несчастным родителям, ожидавшим прибытия врача, часы казались вечностью. Наконец раздался скрип колес, и вскоре после этого в комнату вместе с Готхольдом вошел молодой человек.
— Старик доктор захворал, — доложил Готхольд, — и не может приехать, так что я привез молодого доктора Зигриста. Он спасет Елизавету, если только ее еще можно спасти.
Молодой врач, судя по наружности, человек очень интеллигентный и добрый, не стал тратить время на расспросы, а быстро подошел к постели и исследовал рану.
Елизавета застонала от боли. Рорбек с женой в ужасе и страхе внимали этим звукам, а старик Готхольд, державший лампу и светивший доктору, заплакал.
Наконец Зигрист обернулся и произнес дрожащим от волнения голосом:
— Ваша дочь, господин лесничий, тяжело ранена, но есть надежда, что ее можно будет спасти.
Рорбек схватил руку врача и хотел ее поцеловать. Но Зигрист вырвал руку и торопливо проговорил:
— Времени терять нельзя. Прежде всего надо остановить кровь. Я наложу повязку, а вы, госпожа Рорбек, должны следить за тем, чтобы ваша дочь в бреду не сорвала ее, иначе она погибнет.
Кристина принесла полотно, и доктор Зигрист искусной рукой перевязал рану Елизаветы. После этого он хотел было уехать, но Рорбек стал умолять его остаться еще на несколько часов. После некоторого колебания доктор Зигрист согласился, и Рорбек проводил его вниз, где приказал Готхольду принести вино и закуску.
Молодой врач знал уже со слов Готхольда, каким образом Елизавета была ранена, и тактично избегал расспрашивать об этом Рорбека. Молча сидели они друг против друга.
Первые лучи восходящего солнца осветили комнату, в которой сидела Кристина у постели своей дочери, следя за каждым ее движением.
У Елизаветы началась лихорадка. Она начала бредить.
— Нет, Лейхтвейс, — стонала она, — я не могу быть твоей женой… ты любишь другую… я знаю… я боюсь священника… берегись, Натан… беги… твой отец… еврей из Гетто… спой мне песню, мама… знаешь… ту песню… иначе я умру… если не споешь…
— Какую песню, дитя мое? — спросила несчастная. — Скажи мне, какую? Я спою ее тебе.
— Песню… песню, которую пела мне в детстве… — прошептала Елизавета, блуждающим взором оглядывая комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой.
Несчастная мать сложила руки на груди, слезы катились у нее из глаз, и она дрожащим голосом запела:
На дворе метель и вьюга,
Окна снегом занесло;
Здесь же, в комнате уютной,
Так спокойно и тепло.
Когда Елизавета услышала эту песню, она медленно приподнялась на постели. Лицо ее просветлело, и слабым голосом она повторила последние слова песни. Потом она снова опустилась на подушки.
Вдруг внизу раздались громкие голоса, и Кристина в ужасе расслышала гневный голос своего мужа.
— Вы хотите оклеветать меня, граф Батьяни? Не доводите меня до крайности. Вы затеяли опасную игру, которая вам может стоить жизни.
Кристина неподвижно сидела и прислушивалась. Но вдруг она встрепенулась, взглянула на Елизавету, которая лежала в полузабытьи, и выбежала из комнаты.
Когда она спустилась вниз, то увидела, что Рорбек стоит у письменного стола бледный как смерть. Ящик был открыт, тот самый ящик, в который Рорбек накануне положил деньги, полученные от Финкеля.
В комнате, кроме лесничего, находились граф Батьяни, лакей его Риго и доктор Зигрист, стоявший рядом с Рорбеком, как бы желая его защитить.
— Хорошо, что ты пришла, Кристина! — воскликнул Рорбек. — Ты знаешь меня много лет и все-таки еще не слишком хорошо знаешь меня. Взгляни на меня — так выглядит вор. Человек, который украл тысячу двести талеров.
В голосе старика звучала горькая обида и бессильная злоба. Кристина вскрикнула и обняла своего мужа.
— Смотрите, граф Батьяни, есть еще человек, который любит меня. Есть еще люди, не допускающие мысли, что старший лесничий Рорбек, прослуживший своему господину верой и правдой двадцать пять лет, может превратиться в вора и преступника.
— Мне нет дела до того, что думают и говорят другие, — резко ответил граф Батьяни. — Герцог узнал, что в последнее время ваши отчеты не совсем в порядке. Он уполномочил меня проверить вашу кассу, и вот я сразу же наталкиваюсь на пропажу крупной суммы. Если ваша совесть чиста, то покажите мне те деньги, которые вчера внес вам Илиас Финкель за купленный им лес.
Рорбек начал рыться обеими руками в ящике письменного стола. Пот катился градом с его лица, он то бледнел, то краснел.
— Деньги похищены! — в ужасе воскликнул он. — Их здесь нет. Но я знаю, кто их украл, я знаю, кто сегодня ночью тайком входил в мой дом, я знаю, только он и мог похитить эти деньги.
— Кого же вы обвиняете в этом? — спросил граф Батьяни.
— Генриха Антона Лейхтвейса, браконьера и разбойника! — решительно заявил Рорбек. — Сегодня ночью он был в моем доме, он и похитил деньги.
Граф Батьяни разразился насмешливым хохотом.
— Конечно! — воскликнул он. — Во всех кражах, грабежах и убийствах теперь всегда виноват один только Лейхтвейс. Его обвинять ведь не трудно. Но я не верю вашей уловке. Ваше объяснение уже потому неправдоподобно, что ни на ящике, ни на замке нет никаких признаков взлома.
Со сжатыми кулаками Рорбек подошел вплотную к графу. Он тяжело дышал, казалось, сердце его готово было выскочить из груди.
— Граф Батьяни, — глухим голосом проговорил он. — Вы оскорбляете меня. Неужели вы, назвав меня вором, назовете меня еще и лжецом? Я ясно вижу все злые козни, которыми вы опутали меня и мою семью. За то, что я прогнал вашего лакея, который, по-видимому, вам ближе и дороже обыкновенного слуги, за то, что я не выдал за него мою дочь Елизавету, вы мстите мне самым подлым и гнусным образом. Вы втерлись в милость нашего герцога, вы злоупотребляете его доверием для того только, чтобы лишать места его верных слуг. Вы делаете это потому, что они следят за вами. Теперь я и моя семья тоже должны пасть жертвами ваших происков.
