Валерий Нечипоренко - Ловчий
— Перед началом последнего учебного года Кира будто подменили, — продолжал Гарик. — Из угрюмого молчуна он превратился в рубаху-парня. Стал вдруг выступать на всех собраниях и митингах, первым тянул руку, совершенно не смущался, если случалась осечка. Разумеется, мы много говорили о будущем. Мне мой путь был ясен.
К тому времени я уже публиковался в питерских газетах и даже в «Комсомолке», в редакциях меня привечали, так что учеба в ЛГУ на отделении журналистики выглядела делом решенным. Кир, который годом раньше твердо собирался в физики, вдруг круто изменил свои планы. «В нашей стране имеет смысл только партийная карьера, начинать которую следует с комсомольской», — утверждал он. Что ж, он двинется по этой лестнице с самого низу — ведь у него нет ни связей, ни покровителей. Зато на его стороне два сильных козыря: личная активность и незапятнанное социальное происхождение — из рабочей семьи. Уж он постарается распорядиться ими с умом. Кир рассуждал как бывалый, много повидавший человек, а ведь ему не было и семнадцати. За год он возмужал еще заметнее. Но вот какая штука: раньше, когда он был весь в себе, я без труда читал в его душе, сейчас же, сделавшись внешне открытым, он заставлял меня теряться в догадках. И все эти перемены произошли в нем за год, а еще точнее — за одно лето… Что правда, о своем «великом предназначении» он более даже не заикался.
Гарик выпил пол-рюмки коньяка, с жадностью закурил и после двух глубоких затяжек снова погрузился в воспоминания.
— Итак, после школы наши пути-дорожки разошлись, однако же мы оставались друзьями и продолжали встречаться. Студенческие годы пролетели быстро. Кир делал свою карьеру, хотя и не так быстро, как надеялся. Но он не унывал. Он работал без устали, а сосредоточенный в нем сгусток энергии будто и не расходовался даже, а наоборот — накапливал заряд. Должен сказать, что глаз у него был острее моего. Уже тогда он видел метастазы застоя. Я же, молодой, но перспективный журналист, по-прежнему свято верил в идеалы светлого будущего и глаголом жег отдельные недостатки. Иногда мы схлестывались до хрипоты, чуть не до драки. И, должен откровенно признать, его аргументы чаще звучали весомее. Споры со мной были для него своего рода отдушиной, потому как на службе он мог позволить себе лишь легкую фронду…
Гарик как-то разом помрачнел и осунулся.
— Это произошло в августе семьдесят восьмого… Если быть точным, двадцать седьмого августа, в воскресенье. Эту дату я запомнил на всю жизнь… — Он залпом допил рюмку. — К тому времени Кир уже занимал весьма ответственный пост в крупном парткоме и пользовался рядом благ, впрочем, по нынешним меркам весьма скромных. В частности, за ним была закреплена номенклатурная дача на Карельском перешейке, неподалеку от Рощино. Дача — громко, пожалуй, сказано. Небольшой летний домик, без отопления и удобств, притом на две семьи. В распоряжении Кира были две крохотные комнатушки и веранда чуть больше носового платка. К поселку подступал лес, в глубине которого тянулась цепочка тихих озер. А Кира хлебом не корми, но дай вволю посидеть у воды с удочками…
Едва Касаев произнес эту фразу, как перед моими глазами возник Бизон, и под ложечкой тоскливо защемило.
Гарик между тем вел свою историю дальше:
— Кир частенько приглашал меня на дачу. Правда, времени было в обрез и у меня, и у него. Но иногда выдавался свободный денек, и он тащил меня на рыбалку, а я его за грибами. В конце концов мы научились совмещать эти занятия.
Надо сказать, что дачный поселок населял весьма пестрый люд. Кроме слуг народа, здесь обитали ученые, писатели, артисты, еще какие-то совершенно фантастические типы. На соседней улочке один чудак ежегодно сшивал из простыней воздушный шар, другой строил ветровой двигатель голландского образца, третий конструировал аппарат для сбора клюквы, которой в окрестностях было видимо-невидимо. Жили весело. Словом, не дачный поселок, а двор чудес!
Тем временем подросла Яночка. Иногда мы брали ее с собой. Она обожала собирать грибы и к пяти годам до того наловчилась, что запросто отличала настоящую лисичку от ложной, чего я не могу и поныне. Ларочка, естественно, тоже составляла нам компанию. Плюс — очередная пассия Кира. Надо сказать, что он оказался завзятым сердцеедом — еще одно его новое качество, никак не проявлявшееся в школе. Ухаживал за женщинами он красиво. Даже Ларочка иной раз ставила мне его в пример, хотя в целом относилась к Киру с прохладцей.
Гарик отчаянно махнул рукой, налил себе полную рюмку и осушил ее единым духом.
— В то проклятое утро мы проснулись затемно. Накануне Кир проведал об одном тихом озерце с потрясающим клевом. Это был наш последний совместный выход в сезоне. Назавтра Кир улетал в длительную загранкомандировку, после которой рассчитывал с повышением перебраться в столицу. Нас было четверо — я с Яной и Кир со своей подругой Тамарой. Ларочка приехать не смогла: как нарочно, захворала Зинаида Германовна. Наш улов и вправду оказался фантастическим, да еще на обратном пути мы набрали корзину крепких, только-только поднявшихся моховичков.
У Кира имелась довольно-таки оригинальная сковорода: огромная, с длиннющей металлической ручкой, специально для готовки на костре, — таких я нигде больше не встречал. Итак, мы нажарили полную сковороду рыбы и, устроившись вокруг стола, с аппетитом оприходовали ее, запивая припасенным пивом. Разумеется, Яна пила лимонад. Настроение было воскресное, мы шутили, строили планы… И вдруг начался кошмар. Хлипкие двери летнего домика разлетелись в щепки. В тесную комнатушку ворвался здоровенный верзила с перекошенной физиономией. Обеими руками он держал — представь себе — булаву, какую увидишь разве что в историческом фильме. Настоящую булаву — этакое бронзовое ядро с шипами на утолщенной рукояти. Булава поднялась и опустилась на Тамару, сидевшую ближе других к двери. С залитым кровью лицом девушка сползла на пол. Сумасшедший громила вновь занес над головой свое страшное оружие. Следующей жертвой должен был стать Кир. На коленях он держал Яну, показывая ей какую-то игру. И тут произошло то, чему я до сих пор отказываюсь верить. Приподняв Яну, Кир… заслонился ею. Булава уже начала опускаться, а я по-прежнему сидел как истукан, не в силах сладить с наваждением. Яна закричала, и ее крик мгновенно освободил во мне некую мощную пружину. Из своего дальнего угла я молнией бросился на стол, плашмя растянулся на нем, передавив стопки и тарелки, схватил обеими руками рукоять сковороды и резко направил ее вверх, навстречу булаве, вложив в это движение весь резерв моих сил — и физических, и душевных. Отрикошетив от сковороды, булава просвистела в сантиметре от моего плеча, проломив край стола. Остатки еще горячего масла брызнули в лицо чудовищного гостя. Он заревел как раненый бык. «Янка, беги!» — заорал я. Но она стояла на табуретке как изваяние. Зато Кир стремглав выскочил наружу. Теперь ярость громилы была направлена против меня. А что я мог, Димка? Стол занимал большую часть комнаты, оставались лишь узкие проходы вдоль стен. Я — в дальнем углу. Окна закрыты. Ну ладно, в одиночку я как-нибудь сумел бы пробиться к выходу, используя сковородку и как шпагу, и как щит. Но не мог же я бросить Яну, которая по-прежнему неподвижно стояла на табуретке, приложив ручонки к щекам, и Тамару, которая тихо стонала, лежа у порога. «Янка, беги!» — снова заорал я, готовясь отразить очередной натиск безумца, который принялся вращать булаву вроде пращи. Стол мешал ему добраться до меня, и он переменил тактику. С десяток яростных ударов — и от стола осталась груда щепок. Тем временем, воспользовавшись короткой паузой, я сдернул Яну с табуретки, буквально вжал ее в угол и заслонил собой. Затем попытался высадить сковородой окно и через него выставить дочку наружу, но сделал это крайне неудачно. По периметру рамы торчали острые, как пики, осколки стекла, а посшибать их я уже не успевал — бандит ринулся в смертельную атаку. А за окном, кстати, стояла летняя тишина — должно быть, все дачники отправились за грибами. Кира и след простыл. «Что мы тебе сделали?! Чего ты хочешь?!» — кричал я, с трудом парируя мощный удар. Он мычал что-то нечленораздельное, а в его налитых кровью глазах я не замечал ни малейшего проблеска мысли — только звериную, лютую ненависть. Я чувствовал себя плохо вооруженным гладиатором, от ловкости которого зависят сразу три жизни. Увы, сковорода, даже большая, — неподходящее оружие против боевой булавы, да еще в руках свирепого голиафа. Случилось то, чего я опасался. Очередной удар выбил из сковороды дно, которое, крутясь, рассекло мне ухо. Одновременно отвалилась ручка. Я отлетел в противоположный от Яны угол. В голове звенело. Теперь моя девочка оставалась беззащитной, а этот скот, не ведающий жалости даже к ребенку, готовился к страшному действу.
