Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
— Я сбежал оттуда… с хутора, от карателей.
Коржевский, не слушая, взглянул мельком на документы, передал Купчаку, кивнул на Юрася:
— Узнаешь молодца?
И предрешенно махнул рукой. Купчак иронически улыбнулся:
— Старые знакомые… — Затем сурово сказал партизанам: — Товарищи, судя пр всему, перед вами тот, кто выдал немцам наше партизанское хранилище. Он один видел, когда мы закапывали в лесу припасы и взрывчатку.
Толпа угрожающе загудела. Юрась выпучил на Купчака глаза и отшатнулся. Вдруг ахнул, схватился за голову, вскричал:
— Нет! Будь я проклят, если я выдал! Я подумал… — И едва слышно простонал: — О-о… я же не знал!..
Открытие было столь неожиданным, столь катастрофичным, что Юрася закачало. Он побелел, отчетливо ощущая, как в жилах стынет кровь.
Коржевский тронул Купчака за локоть. Комиссар повернул голову и наткнулся на непривычный, словно бы смущенный взгляд командира отряда. И понял: Коржевский думает о том же… В тот памятный, первый день войны они — в силу сложившихся обстоятельств — вынуждены были покривить душой. Они не могли, не имели права объяснить все как есть тому чистому юнцу, принесшему в райком свою человеческую, гражданскую тревогу. Тогда они задержали его — и в конечном итоге забыли о нем в кутерьме захлестывавших событий, бросили человека на произвол судьбы. И вот теперь…
Но, вспоминая это, Купчак не мог избавиться от мучительной невозможности совместить того мальчишку с сегодняшним Байдой-карателем, стоявшим перед партизанами.
Словно уловив настрой комиссара, Коржевский жестко спросил Юрася:
— Жег хутор?
— Жег… — выдохнул глухо Юрась, глядя в землю, и тут же, спохватившись, поспешно добавил: — Они меня силком привезли в Спадщину. Вот… — Он снял шапку и показал на голове длинную заструпелую рану. — Немец меня канистрой… Я автомат у него отнял и застрелил, а женщину с ребенком из подожженного дома увел в лес. Ее Лесей зовут…
— Где она? — вскричал Афанасьев.
— Там… возле старого креста. Недалеко… — Юрась показал рукой неведомо куда. — Я отошел орехов ей нарвать, а они меня…
Коржевский посмотрел на Максима, Максим — на Якова Чунаева.
— Помнишь место? — спросил Афанасьев Максима.
— Само собой…
— Поскакали! Бери запасного коня.
Афанасьев и Максим умчались верхом, а Коржевский, скользнув по Юрасю прищуренным взглядом, поднял руку, требуя порядка от возбужденно шумевших партизан. Спросил Юрася:
— Где трофейный автомат?
Тот наклонил голову, сопнул виновато носом:
— Потерял…
— Во-я-яка… А ну давай выкладывай! Все выкладывай начистоту! — приказал Коржевский.
Юрась открыл рот, но говорить не мог. Закашлялся. Хотелось плюнуть, но кругом люди, смотрят на него, и он, волнуясь, с отвращением проглотил соленый ком. Начал говорить медленно и вдруг заспешил, испугался, что ему не дадут досказать, стал путаться и умолк. По лицам партизан было видно, что никто ничего не понял, и он опять принялся повторять уже сказанное. Коржевский сердито прикрикнул:
— Не гони! Успеешь на тот свет. Ври членораздельно.
Юрась запнулся, посмотрел командиру в глаза. В них появилось что-то, чего не было или чего он не замечал раньше из-за томящей безнадежности. Сейчас по глазам Коржевского он увидел и понял, что его внимательно слушают. Может, без сочувствия, может, неблагожелательно, но и не так враждебно, как вначале. Стал говорить ровнее. Люди с недоумением, с горечью и досадой воспринимали странную и печальную речь парня. Никто не перебивал, не спрашивал, лишь когда он упомянул про то, как председатель райисполкома с военкомом зарывали что-то в яму в лесу и он посчитал их ворами, по толпе прошел нестройный гул. Купчак с Коржевским переглянулись, покачали головами.
Рассказал Юрась и о том, как убежал из-под ареста, как уже при немцах вернулся домой и выложил все, что знал, дяде Куприяну. С тех пор дядя стал в почете у оккупантов и не захотел идти с ним на поляну к пустой яме. И опять Купчак с Коржевским многозначительно переглянулись.
Когда Юрась умолк, вечернее небо показалось ему гораздо светлее. То ли на самом деле посветлело, то ли от того, что глаза партизан, смотревших на него, стали не так мрачны, как в первые минуты. Невозможно, стоя в толпе, видеть и отмечать для себя, кто как тебя слушает, а уж Юрасю, висящему на волоске от смерти, и подавно. Поэтому не удивительно, что он не заметил девушку, которая слушала его исповедь, быть может, внимательнее остальных — поражаясь и сочувствуя. Ее глаза, блестевшие от сдерживаемого волнения, настороженно глядели то на Коржевского, то на Купчака, то снова на Юрася. А он не замечал, что рядом стоит человек, искренне обеспокоенный его судьбой, и что человек этот — дочка председателя райисполкома, русокосая, теперь, правда, коротковолосая, девушка Васса. Та самая Васса, которую он встретил в райкоме в первое утро войны. Тогда он также был возбужден и взъярен до предела и все же, увидев ее, от всего сердца пожалел, что у такой дочери отец вор.
Сейчас Юрась не видел Вассу, зато Варухин нюхом почуял, какую реакцию вызывает у девушки словесный вздор этого схваченного с поличным предателя. Надо же! Откровенное сострадание к полицаю!
Еще час назад свои сердечные чувства и доброту Васса отдавала ему, Варухину, защищала его, открыто и смело выступала против издевательств Афанасьева, и вдруг такая странная беспринципная метаморфоза!..
От едкой ревности у Варухина в нравом боку что-то тупо заныло. «Неужели печень?» — подумал он с тревогой. И тут же мысли его переметнулись на другое: «Судя по всему, Васса готова перенести свое внимание на новичка! И будет потом покровительствовать ему… Этого допустить нельзя. Кто бы мог подумать, что неглупая, в общем-то, девушка окажется такой капризной фантазеркой? Откуда у нее прихоти балованного ребенка, позволяющего себе выходки вроде тех, о которых французы говорят: «C’est mon plaisir!»?[10] Да еще это необыкновенная энергия… Даже страшно делается, как подумаешь. Но тем более — надо думать! И действовать, разумеется. Действовать психологически и профилактически!».
И Варухин, подойдя к Вассе сзади, сказал тихонько на ухо:
— На психику полицай нажимает… Расчет на слезу…
Васса рассеянно обернулась и ничего не ответила.
А Юрась уже выдрал из своей шапки письмо, адресованное Тарасу Боровцу — Бульбе, и вручил его Коржевскому. Тот распечатал, стал читать. Закончив читать, передал комиссару, посмотрел в лицо Юрасю насмешливо прищуренными острыми глазами. От его насмешливого, но не злого взгляда, от хитроватых коричневых морщинок на лице, от задиристо, но не грозно торчащей козлиной бородки у Юрася свалилась с плеч тяжесть.
