Исай Калашников - Повести
— Что будем делать завтра? — спросил Миша.
— Утро вечера мудренее. На лесопункт надо бы съездить.
— Меня, надеюсь, возьмете?
— Конечно, Соня. Мы без вас — ни шагу. Мы без вас — мотор без бензина, лампа без керосина. Ну, я пойду.
— А мы с Мишей еще покурим. Правда, Миша?
— Покурите, ребятушки, покурите. Авось до чего-то докуритесь. — Зыков поднялся, задумчиво и добро улыбнулся, пошел в комнату, прогибая скрипучие половицы.
XXIV
Сон уходил медленно, и дремотным сознанием Зыков не сразу усвоил, где он. Затуманенный взгляд скользнул по серому потолку, по синим в рассветной рани стеклам окон, по соседней кровати, на которой спал Миша, согнувшись, как бегун перед стартом. Скуластенькое лицо его было нахмуренным, брови строго сдвинуты. «Расследование продолжается», — подумал с усмешкой Зыков, заложил руки за голову, потянулся, дрыгнул ногами, сбрасывая одеяло и остатки дремоты. Сознание было еще ленивым и вялым, но уже цеплялось за куделю забот. Крепло тревожное ощущение: что-то они делают не так, что-то упустили или не учли. Он перебрал в уме все, что знал о преступлении, мысленно проследил за своими действиями и каких-либо упущений, промахов обнаружить не мог. Все как будто предусмотрено, рассчитано; четко очерчен и наглухо замкнут круг, и он, этот круг, все больше суживается, однако ощущение такое, что в круге пусто. Конечно, ощущение — шутка ненадежная, положиться на него никак нельзя, оно может и обмануть, и запутать, но и сбрасывать его со счета тоже, видимо, не годится.
Опустив на прохладный пол босые ноги, он сел на край кровати, похлопал себя по груди, ребром ладони постучал по затылку. Миша, видимо, сквозь сон слышал его шлепки — беспокойно зашевелился.
— Не пора ли, не пора делать то же, что вчера? — нараспев спросил Зыков.
Миша сразу открыл свои миндалины-глаза, по-ребячьи протер их кулаками, перевернулся на спину, готовый вскочить, в одну минуту одеться. Сам тяжеловатый на подъем, чуждый любой торопливости, Зыков ценил в Мише вот эту всегдашнюю готовность к действию, пожалуй, даже слегка завидовал ему.
— Чем, Миша, закончился допрос?
— Что? Допрос? — недоуменно заморгал он глазами.
— Во сне никого не допрашивал?
— С чего ты взял?
— Жаль, Миша. А я сижу над тобой и жду результатов.
— Посиди еще часика два, авось будут результаты.
— Хорошо, Миша. Вечером уложу пораньше и постерегу твой сон. А теперь — на зарядку стано-овись! И буди прессу.
Пока умывались, собирались и завтракали, Зыков снова и снова перебирал в своей памяти детали расследования. Желанной уверенности в себе не было. Им, собственно, остается опросить Ефима Константиновича. И все. Что дальше? Сысоев? Надо позвонить Алексею Антоновичу…
По дороге в поселковый Совет Зыкову пришло в голову завернуть к Тимофею Павзину. Миша было воспротивился: нечего время тратить, надо на лесопункт ехать. Но Соня, тут же выяснив, что Тимофей Павзин близкий друг Степана Минькова, решительно сказала:
— Это как раз то, что мне нужно. Где он живет?
Небольшой дом Тимофея Павзина был срублен в незапамятные времена, бревна окаменели до сердцевины, крыша взялась зеленым мхом, сруб ушел в землю почти до подоконников маленьких окон, подслеповато и грустно глядящих на Байкал. Двор был тесный, с полусгнившими сараюшками, по углам заросший непроходимым бурьяном, посредине захламленный щепьем, какими-то палками, сучьями. Заброшенность выпирала отовсюду.
Зыков толкнул дверь. Она открылась с каким-то старческим кряхтеньем. В доме было сумрачно. На грязном полу валялись окурки, единственный стол был застлан газетами с черными кругами сажи, на растрескавшейся плите пыхтел задымленный до блеска чайник. Тимофей стоял посредине дома, нагнув голову, словно опасаясь стукнуться макушкой о неровный потолок, маленькие глаза угрюмо глядели из-под выпирающих надбровных дуг. Не дожидаясь приглашения, Зыков сел на длинную, во всю стену, лавку, знаком показал Мише и Соне, чтобы они сели, весело удивился:
— Ну и берлога у тебя! А говорят, что ты лучший охотник, зарабатываешь кучу денег.
— Зарабатываю, — туго выдавил из себя Тимофей.
— Так жить надо по-человечески!
— Буду. Не все разом. — Тимофей засунул руки в карманы, тут же вынул их, завел за спину, сцепил пальцы, от этого ссутулился еще больше. — Вам чего?
— Просто так зашли. Ты же друг Минькова — верно?
Тимофей наклонил голову.
— Возможно, вы сумеете нам помочь?
— Чем?
— Пока я и сам не знаю, — сознался Зыков. — Минькова здесь многие не любят?
— Многие.
— Почему?
— Спуску не давал.
Лицо Тимофея с плитами скул, зачерненных жесткой щетиной, было неприветливо и темно, в глазах туманилась мука, и Зыков понял, что Тимофей мается с похмелья, ему сейчас белый свет не мил.
— Вы бы садились…
— Постою, — он переступил с ноги на ногу, облизал запекшиеся губы.
— В поселке говорят, что вы, Тимофей, в свое время браконьерили. Так ли это?
— Было дело.
— А сейчас?
— Не стал.
— Хотелось бы знать — почему?
— Нельзя. Степан разъяснил.
— А раньше что, не разъясняли?
— Не. Ругали, штрафовали.
— Послушайте, — вмешалась в разговор Соня. — Вы уважаете Степана Минькова? Да?
— Уважаю.
— Он хороший человек. Да?
— Не для всех. — Тимофей тоскливо посмотрел в угол, где стояла деревянная кадка.
— Для вас, я поняла, он был хороший?
— Ага.
— Что хорошего он сделал для вас? Вы для него? На чем держится ваша дружба? — торопливо сыпала вопросы Соня.
— Он мне помогает.
— Как? Чем? Мне очень важно знать это.
— Всем. — На лбу Тимофея заблестела испарина. — Я плохо жил. Не понимал. Теперь понял.
— То есть вы теперь знаете, что жить можно иначе, чем жили раньше? И этому научил вас Степан Миньков? Это вы хотели сказать?
— Это. Я в другом доме жить буду. Как люди. И все у меня будет. — Он шагнул к деревянной кадке, зачерпнул железным ковшом воды, стал жадно пить, все выше поднимая голову, его горло, заросшее, как и щеки, щетиной, судорожно подергивалось.
Толкнув Зыкова локтем, Миша щелкнув пальцем по своему кадыку, покрутил головой. Соня, увидев это, недовольно повела бровью. Повесив ковшик на гвоздь, Тимофей сел на край лавки, положил на стол тяжелые руки.
— Вчера, кажется, лишку выпили? — спросил Зыков, опережая Соню, снова готовую засыпать Тимофея вопросами.
— Было. Такое дело — Вера Михайловна… — Его лицо вдруг сморщилось, будто он собрался чихнуть, глаза влажно заблестели, чугунные кулаки слепо и бесцельно проскользили по столу. — Жалко. — Громко потянул носом, достал папиросы и долго не мог прикурить — хрупкие спички ломались в неловких пальцах.
