Исай Калашников - Повести
День угасал. В кабине уже накапливался сумрак, редкие среди низкорослого кустарника ели казались черными, лишь острые вершины просвечивали зеленью.
— И все? — спросил Миша.
— Да нет. Позднее я сам поступил с Миньковым не совсем хорошо. Через месяц-полтора еду из лесу. Снег уже выпал, холода наступили. Километрах в двадцати от поселка на дороге голосуют двое — Миньков и еще кто-то. С охоты возвращаются. Просят подвезти. Незнакомому я говорю: садись. А вас, говорю, Степан Васильевич, не возьму. Он и то и се — я стою на своем. И незнакомый тоже со мной не поехал. А случилось так, что на верхнем складе кран сломался и машины больше не шли. Минькову с его товарищем пришлось пёхом добираться до дома. Миньков пожаловался начальству. Меня начали стыдить, сказали, чтобы я извинился. И я согласился. Но тут пришел сам Миньков и покатил на меня бочку с дегтем. Послушать его, так я не только браконьер. Дескать, я пытался его подкупить. Потому и дрова привез и свалил возле дома без его ведома.
Дымов включил свет. Сумрак сразу уплотнился, густая тьма придвинулась к обочине дороги.
— Что было дальше? — спросил Миша.
— Намылили мне шею, за горючее высчитали. И все. Было это почти год назад. Тогда, вгорячах, я мог бы набить ему морду. Но убивать…
— Что случилось с машиной в пятницу вечером?
— Подача забарахлила. Возился, возился — ничего найти не мог. Дождь хлещет, ветер до костей пробирает. Залез в кабину. Подожду, думаю, ребят. Кто-нибудь подъедет и поможет завести мотор. А нет — буксирнет до гаража. Ждать-подождать — нету. Пригрелся и заснул.
— Вы с грузом шли?
— Нет, порожняком. Часов в восемь выехал из гаража. Только выбрался из поселка — мотор зачихал, потом совсем заглох.
«Неудобное ты время выбрал для выезда из гаража, Дымов, — подумал Миша. — И мотор у тебя заглох не вовремя».
— Кто же вас разбудил?
— Сам проснулся. Машины в тот вечер не шли. Дороги поразвезло. Сообразив это, я пошел в гараж за механиком. Возвратился вместе с ним на летучке. Неисправность устранили. Мне можно было ехать. Но к этому времени я промок до нитки, попросил механика, чтобы на летучке свозил меня домой переодеться в сухое. Дома узнал, что Веру Михайловну убили.
— Во сколько вы пошли в гараж за механиком?
— На часы я не смотрел.
— По дороге видели кого-нибудь?
— Нет, ни одной живой души не встретил.
В кабине мягко светились приборы. Перед ветровым стеклом болтался мохнатый чертик. Его выпученные глаза бесовски взблескивали. Чертик был как живой. Чертик веселился.
XXIII
Ощущение, что он возвращается домой, охватило его, когда он вошел в гостиницу. С кухни доносился запах чего-то вкусного. Зыков с ложкой в руке стоял у плиты, Соня сидела у стола, резала лук и лила горькие слезы.
— Ого! Кашеварим-поварим. С чего бы это?
— А ты поужинал? — спросил Зыков.
— Нет, конечно.
— Ну вот. А чайная уже закрыта. Проявляя заботу о твоем здоровье, мы с Соней и занялись благороднейшим из человеческих дел — приготовлением пищи.
— Я только подсобная рабочая сила, — сказала Соня.
На ужин было мясо, приготовленное во вкусе Зыкова. Оно терпко пахло какими-то приправами, обжигало рот перцем. И молоко. Чудесное деревенское молоко с полынной горчинкой. Соня пила его с нескрываемым удовольствием.
— С вами, мастера сыска, не пропадешь. Во всяком случае, с голоду.
— Мы такие. Мы все можем, — сказал Зыков.
— Теперь я от вас не отстану. Не отвяжетесь.
— И не подумаем. Больше того — советую: бросайте все — и к нам. Заведете с Мишей корову. Свое молочко всегда будет. И писать есть о чем. После дойки будете сочинять репортажи о том, как Миша искореняет преступность.
— А что, это — идея. — Глаза Сони смеялись.
И Миша улыбался, хотя и чувствовал, что краснеет. Улыбаясь, думал о том, какая это прекрасная вещь — простая жизнь, такие вот разговоры с близкими друзьями, когда не надо тщательно взвешивать ни своих слов, ни слов своих собеседников. Мише было бы совсем хорошо, если бы Зыков не балагурил так много. Давно заметил, что чрезмерное балагурство Ивана ничего хорошего не сулит — шутит больше всего как раз тогда, когда надо хвататься за голову. Чтобы не мучить себя догадками, предположениями, не стал ждать разговора наедине с Иваном, спросил:
— Ну, и сколько винтовок у тебя на примете?
— Ни одной. — Сокрушенно вздохнув, Зыков хотел было почесать затылок, но, глянув на Соню, просто пригладил свои пушистые, шелковистые волосы. — Ни одной трехлинейки здесь не числится. И вообще, ни в промхозе, ни охотники не помнят, чтобы у кого-то была винтовка. Исключая, конечно, годы войны. Ну, а у тебя?
— Думаю — не он. Нет, не он.
— Есть какие-то факты?
— Фактов мало. Можно сказать: совсем нет. Но я печенкой чую — не он.
— Хорошо человеку, у которого такая печенка.
— Послушайте, — не говорите загадками! — возмутилась Соня. — Я себя дурой чувствую, когда вы так говорите. Или секрет? Если нет — просветите.
— Ну какие могут быть от вас секреты, Соня! — обиженно сказал Зыков. — А просветить вас пока невозможно. Сами во мраке пребываем.
— Эх вы, мастера сыска! Трудитесь от зари до зари…
— Намек, Соня, понят и принят — не гении. — Зыков допил молоко, на верхней губе осталась белая полоска, слизнул ее языком.
— Вы не дали мне договорить. Трудитесь от зари до зари, делаете таинственное лицо, говорите загадками. Зачем? Я бы на вашем месте поступила иначе.
— Как? — заинтересованно подался к ней Зыков.
— Будь я на вашем месте, взяла бы в оборот Сысоева. Винтовки здесь нет, значит, ее кто-то привез. Из приезжих был здесь один Сысоев. И он один в тот вечер хотел увидеться с Миньковой.
— Откуда вы взяли, что он хотел увидеться?
Соня засмеялась.
— Боже мой! Не будьте хотя бы наивными! От Агафьи Платоновны я узнала столько, сколько от вас не вытянула бы за месяц.
— Нет, ты посмотри, Миша! — просиял Зыков. — Почему человек с такими задатками находится вне рядов советской милиции?
— Может быть, поставим вопрос?
— Поставим и добьемся!
— Я просто счастлива! Только мне и журналистики во-от так хватает. — Она провела пальцем по длинной шее, перехваченной ниткой темного ожерелья. — Именно с этой точки зрения меня интересует ваше дело. В ваши тайны я проникать не собираюсь. И секретов разглашать не буду.
Зыкову этот разговор продолжать, видимо, не хотелось. Положил руки на затылок, потянулся.
— Эх, ребятушки, старость не радость. На боковую так и тянет.
