Густав Эмар - Росас
Проект адреса, который был только что предложен ему доном Мигелем, был полон такого федерального жара и красноречия, что совершенно ошеломил холерического брата Хенаро, раздававшего удары палкой мальчишкам, хотевшим почтить его уважительным именем Соломон. Адрес нужно было отдать ему на следующий день.
Президент Соломон сердечно простился со своим молодым другом, уверяя его в своей глубокой преданности, а вслед затем появился почтенный частный секретарь его превосходительства временного губернатора.
— Мигель! — вскричал дон Кандидо, хватая своего бывшего ученика за руку.
— Войдем же, мой дорогой учитель!
— Нет, выйдем, — возразил тот, стараясь удержать Мигеля под навесом.
Но молодой человек, слегка взяв его за руку, тихонько втолкнул в гостиную.
— Мигель!
— Знаете ли вы, сеньор, что звук вашего голоса и ваш взгляд пугают меня?
— Мигель, мы погибли!
— Пока еще нет!
— Но мы погибнем!
— Это возможно!
— Но чем ты вызвал то несчастное, бедственное, враждебное нам стечение обстоятельств, которые давят нас?
— Кто знает!
— Знаешь ли ты, что происходит?
— Нет!
— Твоя совесть не подсказывает тебе этого?
— Нет!
— Мигель!
— Сеньор, сегодня я в хорошем настроении, а вы, кажется, хотите, его испортить?
— В хорошем настроении! Кровавый клюв черной Парки17 занесен над моей и твоей головами — вот что хуже всего!
— Это не может испортить моего настроения, чего нельзя сказать о вашей манере излагать мысли: вместо того чтобы просто и ясно сказать мне о том, что происходит, вы тратите по меньшей мере полчаса на разглагольствования, не правда ли?
— Нет, слушай!
— Слушаю!
— Я буду быстр, порывист, стремителен в своей речи!
— Начинайте!
— Ты знаешь, что я частный секретарь министра, а теперь временного губернатора?
— Ну-с, хорошо!
— Я хожу туда каждое утро и переписываю то, что надо, прилагая большой труд, так как ты должен знать, что хороший почерк принадлежит только юности или, правильнее, людям лет тридцати, до этих лет пульс слишком беспокоен, а после слабеет зрение и пальцы делаются малоподвижными! Все это, по мнению некоторых, зависит от большей или меньшей скорости циркуляции крови, хотя, по моему мнению…
— Санта-Барбара! Не хотите ли вы прочесть мне целую лекцию?
— Я начну с самого начала!
— Хорошо.
— Я опишу…
— Еще лучше!
— Итак, сегодня утром…
И дон Кандидо пересказал дону Мигелю то, что произошло в кабинете министра, в монастыре и на берегу реки, употребив для этого добрых полчаса, более двухсот прилагательных и невообразимое число эпитетов.
Дон Мигель слушал, размышлял и составил себе план предстоящих ему действий с той быстротой соображения и расчета, какую мы знаем у него.
— Итак, рассказ о лунатизме немножко встревожил его? — спросил он у дона Кандидо.
— Страшно, сначала он был поражен, глядел нерешительно, растерянно, затем рассердился и…
— И смотрел попеременно на дона Фелипе и на вас?
— У него тогда был вид помешанного!
— Он боялся! Он зол и невежествен и, следовательно, легко поддается суеверию! — пробормотал про себя дон Мигель.
Что ты говоришь сквозь зубы, Мигель?
— Ничего, я — лунатик!
— Не правда ли, это ужасная вещь?
— Донья Марселина сказала вам, что падре Гаэте обедал у нее?
— Да!
— В котором часу?
— В три с половиной или в четыре часа!
— Теперь пять с четвертью! — сказал Мигель, смотря на свои часы.
— Он обедал вместе с племянницами доньи Марселины.
— Следовательно, он много пил! — проговорил про себя Мигель.
— Что ты говоришь? Ты что-то хочешь делать?
— Выйти из дому и поспешить! — отвечал Мигель, проходя в свою комнату, где он взял свои плащ и пистолеты.
Возвратившись в гостиную, он обратился к дону Кандидо:
— Идем, сеньор!
— Куда это?
— Туда, где мы можем освободиться от преследования кура Гаэте. Теперь не такое время, чтобы жить с врагами за спиной!
Но куда мы пойдем? Не на новую ли опасность?
— Идем, сеньор, идем! Сегодня ночью или завтра вы рискуете иметь дело с падре Гаэте или тремя-четырьмя его друзьями…
— Мигель!
— Тонильо, запри! Если кто-нибудь придет, я не принимаю, я занят!
Дав такое приказание своему верному слуге, дон Мигель закутался в свой плащ и в сопровождении дона Кандидо пошел по улице Победы, повернул к Барракаеу, затем на запад и, сделав еще несколько шагов, достиг площади Ресиденсии в тот момент, когда солнце уже садилось.
— Мигель, — сказал дон Кандидо меланхолическим тоном и дрожащим голосом, — мы приближаемся к улице Кочабамба.
— Конечно!
— Но если нас увидят в доме этой страшной женщины, которая, говорят, приносит трагедии…
— Тем лучше!
— Что это значит?
— То, что мы идем к ней!
— Я?
— Вы и я!
— Нет, нет! История не скажет, что там погиб дон Кандидо! — проговорил почтенный профессор, ударяя своей палкой по мостовой.
С этими словами он, сделав полуоборот направо, хотел уйти обратно той же дорогой, которой пришел.
Дон Мигель слегка распахнул свой плащ и с силой схватил дона Кандидо за руку.
— Если вы уйдете, — произнес он, — то падре Гаэте в эту же ночь пойдет по вашим следам, если вы ускользнете от Гаэте, то завтра будете посланы в Сантос-Луарес, но если вы последуете за мной и будете только подражать тому, что я буду говорить или делать, то вы будете спасены!
— Ты дьявол, Мигель! — вскричал дон Кандидо, серьезно испуганный.
— Это возможно, идем!
— Я?
— Идем! — повторил Мигель тоном, не допускавшим возражений.
Опустив голову, дон Кандидо последовал за молодым человеком.
Через несколько минут они подошли к дверям дома доньи Марселины на улице Кочабамба.
Одна из половинок двери была открыта, на дворе не было никого, улица была совсем пустынна.
Молодой человек запер дверь, оставаясь вместе со своим спутником на улице, затем тихонько ударил молотком. Никто не являлся. Он ударил немного сильнее. Шуршанье шелка известило его наконец о приближении хозяйки дома.
Дверь полуоткрылась, — и донья Марселина, полуодетая, с растрепанной прической, выглянула чтобы узнать, кто стучал в двери ее рая. Драматическое вдохновение постоянно владело умом этой дочери классической литературы и удивление при виде своих гостей не помешало ей спросить их следующим стихом из «Архии»:
Один, безоружный
Что хочешь ты делать?
Вернись лучше в стан.
— Падре Гаэте проснулся?
Его утомленные члены
