Юрий Корольков - В катакомбах Одессы
Тамара Шестакова увидела Якова в коридоре. Обняла его, поцеловала и отвернулась, чтобы подросток не заметил ее повлажневших глаз. Только сказала ему:
— Держись, Яша, держись!..
Это был первый и единственный поцелуй женщины, который ощутил Яков в своей жизни.
На Стрельбищное поле их вели пешком. Конвоиры шли лениво и безразлично — будто вели людей в баню, все для них было привычно и буднично. Когда вышли на Стрельбищное поле, Яков запел:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
К нему присоединились два голоса.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
Старший по конвою приказал замолчать, но они продолжали петь. Конвоир не настаивал — подошли к месту казни.
Их расстреляли со связанными руками.
Матрена Демидовна рассказывала, как пришла она той же ночью на Стрельбищное поле с дочерью Ниной, да что помощи от нее — дрожит, всхлипывает. Нашли они Якова и схоронили тайком в соседней заброшенной траншее.
…Последней уходила из жизни Тамара Шестакова. 20 сентября в центральной одесской тюрьме она родила девочку, которую назвала своим именем. Пусть хоть маленькая Тамара живет на белом свете. Осужденной разрешили кормить ребенка три с половиной месяца. Когда истекло три месяца и пятнадцать дней, в камеру пришел надзиратель и объявил:
— Срок кормления твоего ребенка окончился.
Это значило, что приговор будет приведен в исполнение.
Тамару расстреляли на другой день — 4 января 1943 года. Покидая камеру, она поцеловала дочку — маленькую, теплую, беспомощную — и передала ее Галине Сергеевой, соседке по тюремным нарам. Сергееву тоже приговорили к расстрелу и казнили две недели спустя, но тогда она еще имела время позаботиться о дочери подруги, первой уходившей на казнь.
Как умирала Тамара Шестакова, рассказала Галина Марцишек.
Галину тоже арестовали, и она долго сидела в тюрьме.
«Помнится, осенью 1943 года, — вспоминала Марцишек, — погнали нас в баню, всю женскую камеру. Пришли, долго ждали очереди, сидели на земле. Достала я зеркальце от нечего делать. Со мной присела наша девушка, говорившая хорошо по-румынски. Рядом стояли два конвоира и о чем-то болтали. Собственно, говорил только один, другой больше молчал. Моя соседка послушала разговор солдат, обернулась ко мне и сказала:
— Знаешь, о чем они говорят? Про нашу Тамару.
Девушка перевела разговор двух румынских солдат:
Первый кивнул на Марцишек:
— Удивляюсь я русским женщинам. Знают, что все равно их убьют, а прихорашиваются, даже в зеркало смотрят.
Другой ответил:
— Никогда не забуду, как мне пришлось расстреливать одну русскую. Это зимой было. Пришли мы в тюрьму за ними, вывели в коридор. Она с ребенком стоит. Высокая, глаза большие, будто горят. Поцеловала ребенка и отдала его женщине, тоже из арестованных. Сняла пальто, тоже дала ей, сказала — на молоко дочери. Фельдфебель наш из Кишинева был, знал русский язык, рассказывал после, что она говорила.
Ну вот, отдала девочку и говорит: теперь ведите. Гордая такая, на нас не глядит.
Вышли, на улице холодно, снег, сугробы. Идет она в одном платке, на плечи накинутом. Рядом с ней мальчишка, тоже на расстрел. Она обняла его, что-то сказала и вместе запели. Нас не замечает, идет.
Пришли на еврейское кладбище, могилу еще раньше им вырыли. Поставили их рядом, локатинент протянул ей флягу со спиртом, рукой оттолкнула. Глаза хотел завязать, не дала. «Хочу умереть с ясной головой, с открытыми глазами».
Локатинент дал команду, выстрелили, не попали. Мальчишка сразу упал, а эта стоит. Глаза большие, руками за концы платка держится. «Что, — говорит, — страшно? Стреляйте!» Стоит и мне в глаза смотрит.
Офицер тоже кричит: «Стреляйте!», одного солдата по лицу ударил.
Выстрелили еще раз, руки еще больше дрожат. Упала она и опять поднялась. Оперлась рукой на снег и запела, ефрейтор говорил — про свою широкую страну запела. Офицер выхватил пистолет, выстрелил ей в голову и столкнул в могилу ногой… До сих пор глаза ее вижу, так и жгут они будто огнем…»
Так умерла чекистка-разведчица Тамара Шестакова, о которой никто ничего не знал. Знали только, что приехала она с Дальнего Востока, не хотела оставаться вдали от войны. Плавала медицинской сестрой на транспорте, эвакуировала раненых из Одессы, потом осталась в подполье.
Она умерла с песней о Родине. И сама, как песня, осталась в памяти знавших ее людей.
О ПОЛКОВНИКЕ И ДРУГИХ…
В сигуранце торжествовали, в гестапо тоже — разведчика Бадаева удалось схватить. Игра, затеянная с советской разведкой, сулила успех. Русские клюнули на радиопередачи Глушкова. В расставленные сети вот-вот попадут и другие советские разведчики. Ждали с нетерпением, когда из Москвы прилетят парашютисты. Все было приготовлено, чтобы их встретить.
И все же что-то тревожило майора Курерару. Он никак не мог разобраться в причинах своей безотчетной тревоги.
Радиопереговоры с Москвой так ничего и не дали. Дело тянулось долго — и никаких результатов. Оказалось, что за это время русские укрепили свое подполье. Вот в это самое время и произошло то, что нарушило душевное равновесие майора Курерару.
Ночной патруль совершенно случайно обнаружил советского парашютиста, которого сбросили под городом, но совсем в другом месте, не там, где советовал Глушков. Сколько парашютистов сбросили той ночью — неизвестно. Захватили только одного — ветер отнес его в сторону, и он приземлился в расположении румынской заставы. Началась перестрелка, парашютист убил двух солдат, но его, раненого, удалось захватить живым. Сначала отправили в больницу, потом перевели в тюрьму. Как ни допрашивали, парашютист назвал только свою фамилию — Панасенко, Серафим Панасенко, но может быть, и фамилия-то была вымышленная.
Чутьем контрразведчика Курерару понимал, что двадцатилетний парашютист хранит какую-то важную тайну. Допросы не давали результатов, и Курерару решил действовать с помощью Бойко-Федоровича.
Предатель свободно разгуливал по Одессе, но иногда его сажали в тюрьму, в общие камеры, он подслушивал разговоры, которые ведут заключенные. Провокатора подсадили в камеру парашютиста, и Федорович выдал себя за помощника расстрелянного Бадаева.
Однажды провокатора увели будто бы на допрос, а через несколько часов втолкнули обратно, будто избитого, едва живого. Предатель сумел втереться в доверие Серафима Панасенко. Он разыгрывал роль стойкого подпольщика, которого не сломил допрос. Бойко стонал, с благодарностью принимал помощь Серафима Панасенко и убеждал соседа, что только так и надо держаться на допросе — никого не выдавать. Парашютист поверил предателю. Накрыв пиджаком голову, чтобы никто не услышал, он зашептал ему на ухо:
