Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Третья новость – вокруг школы срочно строится забор…
Я прошёл в свою жёлто-зелёную будочку, пахнущую свежей краской, ею же и сверкающую.
Мимо промчался рав Элиэзер. Потом – с той же скоростью обратно. Потом опять – туда. Так он бегал, ни на секунду не присаживаясь. Вокруг школы не по дням, а по минутам рос забор из толстых стальных прутьев. Я из своей зарешеченной будочки некоторое время наблюдал, как рав Элиэзер подскакивал к рабочим непонятной национальности во главе с прорабом или кабланом, то бишь подрядчиком, не знаю уж какой у него был статус, марроканским евреем в клетчатой рубашке с короткими рукавами, расстёгнутой на груди так, что все кудри – наружу, и в шортах, из которых вылезали ноги, волосатые как у хоббита. Пообщавшись с ним, рав Элиэзер снова бежал в учительскую, и оттуда нёсся его басок – он давал какие-то указания учителям. После чего, как пчелка из улья, выплевывался из административного эшкубита и, завернув направо, летел в классы, по ходу дела давая детям какие-то наставления. Затем бежал в общежитие проведать больных.
Наконец, дошла очередь и до меня. Ко мне рав Элиэзер подошел очень осторожно и говорил со мной очень уважительно. По всему было видно, что меня он считает героем, а себя виновником трагедии. При всей моей симпатии к нему – да не будет это злословием – в чем-то он прав. Заборы надо строить не после теракта, а до.
Похоже, рав Элиэзер здорово нервничал, иначе не стал бы мне задавать – не про рава будь сказано – идиотских вопросов вроде – все ли в порядке? (после того, что у нас случилось, звучало классно), не заметил ли я вдруг сегодня чего-нибудь подозрительного, есть ли у меня какие-нибудь конструктивные предложения по реорганизации охраны и прочий бред. Разговаривая со мною, он почти заискивал и, когда я удивленно взглянул ему в глаза – ужаснулся. В них была раздавленность.
* * *– Давить их всех, – сказал Марик.
– Кого их? – поинтересовался я, выходя из будки. – Заявившись сюда, ты сначала выразил восторг по поводу того, что я застрелил араба, хотя восторгаться тут нечем, потом ты обругал правительство и очень удачно уподобил его ослику Иа-Иа, дескать, как тот опускал лопнувший шарик в пустой горшок и вытаскивал его обратно, так и Шарон сотоварищи вводит войска в арабские города и выводит, введет, взорвет три пустых сарая и выведет. Затем ты перевел свой проницательный взгляд на кучку наших пацанов, чье поведение и эмоциональность, очевидно, не соответствуют тем нормам, которые ты бы рекомендовал юным джентльменам, и в силу этого несоответствия ты охарактеризовал вот их, – я махнул рукой в сторону учебных классов, – незлым тихим словом «обезьяны». Так вот, кого давить – арабов вообще, террористов в частности, членов правительства или учеников нашей школы?
– Всех, – коротко и мрачно сказал Марик. Его огненные волосы, в жизни принципиально не встречавшиеся с кипой, казалось, сверкали той же яростью, которая была и в его глазах. Уши, с трудом вылезавшие из шевелюры, стояли торчком, борода была крутая и с расческой встречалась, вероятно, не чаще, чем волосы встречались с кипой. Впрочем, похоже, что и последние с расческой, как правило, были в горькой разлуке. Таков был романтический облик этого еврейского антисемита, и только позорно вислые нос и щеки портили пейзаж.
– Всех, – повторил он. – И тех, и других и третьих.
– Ну, что касается третьих, – отозвался я, – тут твою мечту частично воплотили в жизнь арабы.
Прежде, чем Марик успел ответить или дать мне в морду, заверещал мой сотовый. Звонил Иошуа.
– Он уже там, – сказал он точь-в-точь тем же тоном, которым Марик тосковал о всеобщем удавлении.
– Кто он? Где там?
– Ави Турджеман уже в списке.
– В каком списке?
– Ты совсем дурак… – то ли спросил, то ли сообщил он и повесил трубку.
Ну и что? В пятницу Авина физиономия проблистала по всем газетам. Наоборот, это как раз показатель того, что до их человека, если он вообще существует, правильная информация не дошла.
Мое внимание вернулось к Марику.
– Говорят, в газетах написали, что араба убил какой-то мароккака, – сказал он. – Ну, ясно, эти израильтосы никогда не признают, что русский…
– Слушай, Марик – прервал я его. – Слушай меня внимательно и запомни – араба убил Ави Турджеман. Точка. И забудь все, что ты слышал до этого.
В голубых глаза Марика зрачки сузились и стали похожи на штыри розетки от магнитофона.
– Я не понимаю… – начал он.
– И не понимай. Я же не сказал «понимай», я сказал «запомни».
Он помолчал, потом поднял свое грузное тело и сказал:
– Ладно, пойду я. Мне еще в Тель-Авив сегодня ехать.
Я долго смотрел ему вслед, как он, тяжело ступая, шел по бетонной дорожке. Странный парень. Жить в самом еврейском месте, быть евреем в двенадцатом поколении и при этом ненавидеть все еврейское.
Я вспомнил, как мы в шабат сидели в синагоге с равом Нисаном, и Марик, проезжая мимо на своей машине, демонстративно дал гудок, дескать, забил я на вас. Мы скривились, а рав Нисан сказал:
– Какая сильная душа у этого человека. Один против всех. Настоящий еврей!
* * *Еврейская девочка из России, Двора Мешорер… Она-то и сможет нам помочь, став «нашим человеком в Совете поселений», но прежде надо убедиться в том, что сама она… Что ж, для начала познакомимся. Я позвонил Яакову, ночному сторожу – он как раз только что выспался – и попросил его подежурить за меня пару часиков. Яаков в принципе согласился, но спросил, когда я в свою очередь подменю его. Я ответил, что подменять не буду, а отдам деньгами. Яаков объяснил мне, что не в деньгах счастье, я с ним согласился и развил его мысль в том смысле, что действительно, не в деньгах, а в помощи ближнему. Хорошо, что мы говорили по телефону, и он не видел, как я краснею от собственной наглой демагогии. Как бы то ни было, крыть ему было нечем, и через полчаса я шагал по нашему пальмово-кипарисово-туево-олеандрово-инжирно-рожковому Ишуву в сторону эшкубитов Совета поселений. Чем дальше я продвигался, тем медленнее становились мои движения. От ешивы до большой синагоги я взял тремп. От большой синагоги до поликлиники – убогонького кубика, обсаженного рожковыми кустами – я маршировал. От поликлиники до вылизанных глянцевых караванов « Хилькат а садэ » – гостиницы для экскурсионных групп, приезжающих все больше на шабаты – я трюхал. От « Хилькат а садэ » до начала змеящейся вдоль эшкубитов асфальтовой дорожки, уставленной амфорами с цветами, я брел, вдыхая вкусный запах зверинца, функции которого выполнял расположенный слева от меня внизу у долинки загон для скота, некогда полный тучных шерстистых овец и коз, а теперь мирившийся с тем, что главным его богатством стали куры. И на этой дорожке я окончательно остановился. Некоторое время я стоял на месте, являя симметрию фонарному столбу, с которого три года назад, получив удар током, свалился араб-электрик из Города – тогда они у нас еще работали – после чего сердобольные поселенки и поселенцы сбежались его откачивать. Затем я сел на скамеечку и закурил. Дело в том, что всю дорогу я прояснял для себя, да так и не прояснил вопрос – а что я скажу Дворе, когда войду к ней в кабинет. «Здравствуйте, я ваш дядя, пришел узнать, не вы ли стучите арабам?»
