Виталий Олейниченко - Красное золото
В общем, оппонировать собеседникам, ссылаясь на бескорыстное служение музе по имени Клио, было бы действительно глупо. Конечно, я попытался еще повозражать, так, больше для порядка, но Мишель, сыто поглаживая свой пока еще небольшой пивной животик и явно дурачась, стал на манер Остапа Бендера рисовать передо мной разнообразнейшие перспективы — одна радужнее другой — но уже не серьезно, а так, в развитие темы. Словно мадам Грицацуеву обхаживал, ей-богу:
— Ты подумай сам, вот найдем это… э-э… эти ящики, а там и впрямь — ценности, а мы их — в твой музей. Ну, не все, само собой, на фиг твоему музею столько добра, все одно растащат…
— И потом, такая возможность, эта… может быть, раз в жизни выпадает, локти ведь потом себе кусать будешь. И прочие выступающие части тела, — добавлял захмелевший Сергей и качестве иллюстрации пытался укусить себя за локоть.
— Вот скоро вернутся к-коммунисты к власти, — добавлял свои аргументы Игорь, — всем перекроют кислород, г-громыхнут железным занавесом, п-понатыкают кругом бородатых статуй на б-броневичках…
— Какие еще броневички? Мы же нынче в другое светлое будущее идем!
— Д-да? Н-ну, значит, на инкассаторских б-броневичках…
— А вот это, дружище, запросто. У этих ребят такие способности к мимикрии — хамелеоны близко не лежали…
— Слушайте, но я же опять пролечу с защитой! — это я, плаксивым голосом и с подвыванием на верхних нотах.
— Да черт с ней, с твоей диссертацией, право слово. Через год, эта… защитишь.
— Тебе, дружище, если все будет о`кей, и без нее профессора дадут.
— Что дадут — это ты точно заметил. Только не профессора, а лет по десять. Каждому.
— Это еще з-за что?
— Ну откуда я знаю — за что? В нашей стране как раз ни за что и дают по максимуму.
— Э нет, дружище, это тогда, раньше, а теперь — совсем другое дело, кто больше стырит, тот и на коне. Вот на нас посмотри…
Я добросовестно смотрел на них — и видел трех деятельных молодых людей, привыкших не ждать милостей от капризной судьбы и не витать в облаках, подражая неприкаянному горьковскому буревестнику, а твердо ступать по земле. И даже не столько ступать, сколько ездить. На автомобиле. Это потому, что они — земляне, а я — с Марса.
Я смотрел на них — и видел трех крепких ребят-середнячков, каких в нашем отечестве было сейчас без счета и которым необходимо было качнуться либо в одну, либо в другую сторону. Они могли стать — ну, не олигархами, конечно, куда там, нет у них за спиной уворованных у почившего в бозе Советского Союза миллионов, да и ушел уже паровозик, это вам не Перестройка, опоздали мы родиться лет на шесть-восемь, — но действительно состоятельными людьми. Но так же запросто они могли превратиться в презренных люмпенов, плачущих по подвалам о своем былом величии… Потому что середнячки в нашем климате выживают плохо, как теплолюбивый слон в норильском зоопарке. И нет в этом ничего странного, ибо социально-экономическая поляризация, как и почти любое попавшее на российскую почву явление, достигла у нас своеобычных уродливо-гипертрофированных масштабов. Если есть богатые, значит, должны быть очень бедные. Причем последних должно быть очень много.
Закон равновесия, чтоб его…
Я смотрел на них — и видел трех удачливых трудяг индивидуального бизнеса, переживших уже этап первоначального накопления капитала. Конечно, на низовом уровне. Так богатели не Генри Морган или сэр Фрэнсис Дрейк, а рядовые члены их команд. Если не спускали все добытое кровью и потом на ром и мулаток. Эти ребята не были вечно пьяными карибскими корсарами и на ром с мулатками спускали не все. Далеко не все. И очень хотели стать морганами. Или дрейками. Или, на худой конец, васко-да-гамами. Для чего и жаждали вложить свой скромный капиталец в любой проект, сулящий возможно больший уровень прибыли при наименьших нервных и финансовых затратах.
Прогулка по тайге за колчаковским золотом представлялась им, видимо, оптимальнейшим из таких проектов. Мне, признаться, тоже.
Я смотрел на них через бокал с темно-красным массандровским «Кокуром» — и прекрасно их понимал, потому что Марс — не так уж далеко от Земли, а в масштабах космоса — так просто в соседней комнате. И все мы — гуманоиды, стало быть, привыкли мыслить приблизительно аналогичными категориями.
А все остальное, как писали классики — «бред взбудораженной совести»…
И то, что этих парней с самого начала интересовали отнюдь не высосанные из пальца исторические открытия, духовные ценности и прочая мура, мне было понятно с самой первой беседы — под утреннее пиво на кухне квартиры моего школьного друга Миши. И я уже давно был готов к сегодняшнему разговору. И давно — еще до его начала — готов был капитулировать перед железными доводами своих гостей.
Назвать их оппонентами я теперь уже не смог бы…
В этом году мне стукнет тридцатник. Это — дата. Говорят, до тридцати лет человек должен состояться как личность: сотворить что-нибудь этакое, открыть Америку, вырастить сына, насажать деревьев побольше, словно озеленителем в парке работает… И приводят сакраментальные примеры: вот, мол, Аркадий Гайдар в свои шестнадцать!.. А что Гайдар в свои шестнадцать? Ну, гарцевал на лихом скакуне перед полком таких же, как сам, полуграмотных раздолбаев-недорослей, вырвавшихся из-под мамкиной опеки и ошалевших от вседозволенности — это, что ли, свершение? Дурь это щенячья. Дурь — и беда.
Уж не говоря о том, что это… ну, обидно, что ли. Получается, что все, кто после тридцати — уже и не личности? К тому же, если все в Гайдары полезут, где на всех полков напастись?
По-моему, сотворить нечто действительно стоящее человек — я имею в виду обычного человека — может лишь по накоплении опыта, жизненного и творческого, а это происходит, как правило, именно после тридцати. А если до, значит, этот человек — гений. Но ведь не могут же быть гениями все поголовно, потому что тогда сама гениальность исчезла бы как понятие. Или появились бы гении над гениями, этакая первая производная. А потом — гении, чей искрометный дар и недюжинный даже на общем гениальном фоне интеллект был бы подкреплен еще и мощным финансовым, как говорили классики марксизма-ленинизма, «базисом». Этакая вторая производная. И все вернулось бы на круги своя.
Если же вдруг действительно правы поборники юного Гайдара, тогда нынешняя ситуация — мой шанс состояться. Не знаю уж, насколько как личность, но как завидный жених и независимый (насколько это возможно в наших условиях) человек — безусловно.
…Но тогда, друг мой, — вклинился в рассуждения двойник-невидимка, — перед тобой встает другой вопрос, обусловленный твоим воспитанием, образованием и прежним взглядом на жизнь: состояться как завидный жених — для чего? Чтобы каждый день набивать утробу в дорогом ресторане («Э-э-э, голубчик, севрюжки, м-да-с… Да поживей, болван!»)? Или, к примеру, открыть частный музей (частную коллекцию), набить его украденными по всему миру мумиями фараонов, шашками буденных, другими-прочими раритетами, разбавить сей винегрет строгими секьюрити из спившихся каратистов — и никого более не пущать? Или просто — взять, да и вообще не работать? И чтобы твоя осатаневшая от безделья и до смертных колик одолевшая своим нытьем жена — между прочим, любимая когда-то женщина — делала трагедию из сломанного ногтя и колотила зонтиком неизбежно вороватую прислугу?… Н-да. Как-то это, мой друг, мягко говоря, несимпатично выглядит. К тому же, если все сведется к этому, то следующим моим свершением станет, скорее всего, полная деградация, потому что все это барахло будет необходимо беречь и лелеять, и чем больше будет расти куча барахла, тем больше будет уходить сил на ее охрану (роту автоматчиков и штурмовики прикрытия). А ни на что иное ни этих самых сил, ни даже времени уже не останется. А это — регресс, a priori. В общем, закат Римской империи. И толпы пляшущих на костях варваров Аттилы… Правильно, друг мой. Вспомни того же кривенького-лысенького: он же, когда по телевизору выступает, «Я — за!» без ошибок сказать не может. И прочие мастодонты его круга — не люди ведь, калькуляторы. Как что увидят: щелк-щелк-щелк клавишами… чаво? Куинджи? «Луна над Днепром»?… щелк-щелк… не-а, для туалета — дорого, а в бильярдной места уже нет…
