Уильям Голдэм - Искатель. 1993. Выпуск №4
Он был слишком мал тогда и не помнил мать, а когда пришла очередь Г. В., он и Док упрекали сами себя. «Надо мне было сразу войти. Док, сразу, с бумагой этой». — «Заткнись, ничего ты не понимаешь, это моя вина. Я, только я виноват, дурацкая химия». А потом они замолчали, потому что их споры не могли воскресить отца.
Не воскреснет и Док, сколько бы Бэйб не проливал слез.
Джанеуэй одним махом опрокинул в себя вино, налил еще. Потом подошел и сел рядом с Бэйбом.
— Ну как, ты сможешь помочь нам?
Бэйб ничего не ответил.
— Слушай, я не хочу вступать в интеллектуально-логические игры с почти гениальным историком. Если хочешь доказать, что ты умнее меня, то уже доказал. Все, я сдаюсь, ты победил.
— Кто вам рассказал обо мне? Откуда вы знаете, чем я занимаюсь?
— Позже, позже я объясню все, но важно, чтобы сначала ты мне рассказал кое-что, идет?
— Нет, не идет. Когда вы говорите, что вам важно поговорить, вы имеете в виду, что это важно для вас, но не для меня. Да, может, я и отмахиваюсь от вас, но только что убили моего брата, и мне что-то совсем не хочется болтать.
— Иди переоденься, — мягко сказал Джанеуэй, — под душ встань, если хочешь, а потом мы поговорим.
— Переодеться? — переспросил Бэйб, смутившись. — Да, конечно.
Он был все еще в той одежде, в которой встретил Дока: голубая рубашка и серые брюки, сплошь покрытые засохшей кровью. Бэйб тронул кровь пальцами. Надо будет сохранить эту рубашку. Заверну в нее пистолет Г. В. Пистолет и запасную обойму. Жаль, что ничего не осталось от матери. Бэйб заморгал. О чем это я? Ах, да. Сохраню эту одежду.
— С тобой все в порядке? — спросил Джанеуэй.
Бэйб все еще моргал, чувствуя головокружение.
— Все прекрасно, — ответил он чересчур громко.
— Я ищу мотив, — пояснил Джанеуэй. — Поверь мне, я не меньше твоего заинтересован в поимке преступника.
— Довольно этих идиотских объяснений! Он был моим братом, почти отцом, он вырастил меня, а ваше имя я слышу в первый раз, так что заинтересован больше я, согласитесь.
Джанеуэй долго не отвечал.
— Да, конечно, — наконец согласился он.
Но каким-то странным тоном. Бэйб вопросительно взглянул на него.
— Видишь ли, довольно долгое время мы с твоим братом работали вместе и хорошо знали друг друга.
— Я не верю, что вы из нефтяного бизнеса.
— Мне все равно, чему ты веришь, а чему нет, — мне надо узнать, кто это сделал.
— Да бандит какой-нибудь. Это Нью-Йорк, бандюги режут прохожих каждый божий день. Какой-нибудь наркоман захотел забрать у него деньги, брат решил не отдавать их…
— Я думаю, все это не так, — возразил Джанеуэй. — Вероятно, тут пахнет политикой. Это предположение, на основе которого я буду работать, пока не докажу его или опровергну. И я хочу, чтобы ты помог мне.
— Политика? — Бэйб покачал головой. — Господи, почему?
— Потому что только это объясняет случившееся. Если учесть, чем занимался твой брат. И, конечно, твой отец.
— Что мой отец?
Джанеуэй отпил вина.
— Зачем ты так все усложняешь?
— Что мой отец?
— Твой отец, по имени Г. В. Леви, о Господи.
— Он был невиновен!
— Я ни в чем не обвинял его.
— Нет, обвинили, черт возьми, вы предположили, что…
— Ему ведь предъявили обвинение, его осудили, не так ли? Значит…
— Нет, его не осудили! — голос Бэйба дрожал и срывался. — Да знаете ли вы, что Маккарти за свои четыре года ни разу не дал никому возможности защититься по обвинению. Он был нацистом, сволочным наци, и заставил всю Страну ходить под себя от страха. Мой отец был историком, великим историком. Он работал в Вашингтоне вместе с Шлезингером и Гэлбрейтом, тогда как раз и ударил Маккарти. Отец мой пострадал больше всех, его коллегу упекли за решетку, сейчас он жив, торгует недвижимостью. Отец пытался защищать себя сам, но этот сукин сын нацист не давал ему такой возможности. На слушании дела в Сенате отца громили каждый раз, когда он пытался выставить аргумент, Маккарти высмеивал его. Отец говорил длинными и бессвязными предложениями, а Маккарти все время издевался над ним. Маккарти уничтожил его, даже не имея на руках настоящих фактов. Он уничтожил его как личность. Когда вас зовут Г. В. Леви и мальчишки смеются над вами, это конец. Слушания проходили как раз в том году, тогда отец ушел из университета и стал писать книгу обо всем этом, чтобы оправдать себя и добиться справедливости. Но не написал: в следующем году умерла моя мать, и нас осталось трое — к тому времени отец уже сильно пил. Он дожил до пятидесяти восьми. Пять лет последних — с бутылкой и без работы. Я помню те годы, он был никем, пустым местом; много бы я отдал, чтобы знать, каким он был до этого. Я прочитал все книги, которые он написал; это великие книги, я прочитал все его речи, и они тоже были великими, но я не помню почти ничего, только обрывки… Так что можете оставить при себе все ваши выспренние фразы и намеки на моего отца. Погодите, вот я закончу свою работу, и тогда все станет на свои места, в моей диссертации я докажу и… и…
И хватит, сказал себе Бэйб. Довольно. Ему наплевать.
— И? — спросил Джанеуэй. Он сидел молча, не выказывая эмоций.
Почему в последнее время все таращатся на меня? Бизенталь, Эльза, теперь этот?.. Не начинается ли у меня паранойя? Надо потом посмотреть в учебнике, совпадают ли симптомы.
— И? — повторил Джанеуэй.
— Хватит таращиться на меня!
— Извини. Это только потому, что мне интересно.
— Не верю.
— Тогда говори дальше.
— Что?
— Я хочу, чтобы ты выпустил из себя все, что там у тебя накипело. Я упомянул твоего отца, задел какой-то нерв, что-то прорвало. И этот твой монолог — просто излияние. Нам никогда не дойти до важного, пока ты не выговоришься. Так что давай, договаривай про отца.
— Нечего больше договаривать.
— Прекрасно, — сказал Джанеуэй, — обсуждение вины временно прекращается, и мы переходим к другим вопросам.
Бэйб не верил своим ушам.
— Да вы же не слышали ни слова из того, что я вам говорил. Не было никакой вины. Это основная тема моей диссертации, я добьюсь публикации всего текста, он у меня весь в голове, я перерыл гору материала, у меня ящиками выписки, заметки и факты, а не сплетни газетные, не мнение общественное: я оправдаю отца истиной и ничем иным, и этого будет достаточно, вот увидите, да… — Бэйб задыхался. — Эй, а вы специально добивались, чтобы я сказал о публикации. Я уже закончил, а вы заставили меня говорить еще, так? Это и есть то, что у меня накипело?
