Николай Романов - Встреча с границей
Но за первым же поворотом уперлись в хаотическое нагромождение обломков скал. Нет ни реки, ни берегов. Отвесная стена изорвана в клочья. Из глубоких расщелин, точно из ран, сочится вода. С ужасом рассматриваю представшую предо мной картину страшного разрушения. Когда оно было?
На моих спутников это столпотворение не производит никакого впечатления. Они спокойно перебираются с камня на камень посередине ущелья. Тяжелые глыбы, как живые, дрожат от беснующейся реки.
И вновь знакомый точеный берег, будто он и не прерывался. Ущелье постепенно спрямляется. Что таится в его затуманенной дали? На самом верху в изломах серых стен притаились желтоватые солнечные блики. Что бы им спуститься хоть немножко пониже, прогреть застоявшийся сырой воздух, рассеять вечный сумрак этой бездны!
Шум реки все усиливается и наконец переходит в сплошной рев. Кажется, что впереди уже не один, а десятки потоков врываются в темное ущелье, давят друг друга, беснуются, вздымают снежную метель. От непрерывного грохота вибрируют стены, дрожит тяжелый густой воздух, пляшут солнечные блики наверху. Глубокая расщелина до самых краев забита кипящей водой. Сейчас эта разъяренная, клокочущая лавина раздавит, сокрушит все на своем пути, подхватит нас и закрутит в пенящейся волне...
Гришин дергает меня за руку, что-то кричит, поясняет, но я вижу лишь, как шевелятся его губы. Тогда он жестами показывает туда, где застряли первые солнечные лучи. Открывается величественная картина, которой .сразу не придумаешь названия. Река с головокружительной высоты бросается вниз, образуя многоступенчатый водопад. Это стихийное буйство поражает непокорной силищей, необузданным нравом и дикой красотой.
Стою, смотрю, удивленный, растерянный, взволнованный. На какое-то время забываю даже о том главном, ради чего мы оказались здесь.
Чистяков чуть не силой уводит меня куда-то влево, в сторону. Оказывается, ущелье в этом месте раздваивается, и мы идем уже по сухому рукаву. Шум водопада постепенно отступает. И через какое-то время уже начинает одолевать сомнение: неужели за этой каменистой толщей породы все еще стонет, гремит, бушует неуемная горная река?
— Это ее старое русло, — поясняет сержант. — По какому из них легче двигаться, трудно сказать.
В этом я очень скоро убеждаюсь сам. Дно реки поднимается так круто, что ждешь: вот-вот перевесит солдатский вещевой мешок и ты кубарем скатишься вниз. Отдыхаем почти через такие же короткие промежутки, как на ступеньках к высотной пограничной тропе. Но тогда было одно преимущество: первый день пути, нетронутые силы.
Сержант подождал меня.
— Ну как, Иванов, дышишь?
— Выдыхаюсь, — признался я.
— Дай мне вещевой мешок, а Чистяков возьмет автомат.
— Ни за что!
— Зря храбришься. Это ведь не упрек, а товарищеская взаимопомощь. Выбьюсь из сил, попрошу Чистякова, чтобы не только твой, а и мой багаж прихватил. Он у нас говорит мало, а делает за двоих. Так, Михайло?
— Ну, пошли. Время теряем, — отозвался тот.
— Подожди, минут пяток передохнем. Мотор начал давать перебои.
Это — кислородная подушка для меня. На лице сержанта нет и намека на усталость. Он, как и Чистяков, трехосный, повышенной проходимости.
Снова завал. Такого на нашем пути, кажется, еще не было. Каменные глыбы заполнили ущелье до отказа. Сюда будто сползла вершина горы. Это, должно быть, она когда-то встала на пути реки и заставила ее свернуть в сторону.
Чистяков, не говоря ни слова, стаскивает с меня автомат и вещевой мешок. Куда подевалась моя гордыня?
— Последний рубеж, — ободряет Гришин.
Взбираемся кто как может. Чистяков лезет вверх напролом, словно пытается расчистить нам дорогу. Из-под его каблуков со скрежетом летит щебенка. Сержант держится поближе ко мне. Иногда подает руку, помогает подняться на отвесный камень. Но с каждым новым препятствием тело тяжелеет, становится беспомощным. На одном валуне скольжу особенно долго. Не спасает и протянутая рука сержанта. Тогда он кое-как подталкивает меня снизу. Лежу без движения. Если не случится какого-то чуда — не взять мне последний рубеж...
Нет, чуда не свершилось. Отдыхаю долго. Не могу смотреть в глаза товарищам. Они сидят рядом со мной, но делают вид, что ничего особенного не случилось.
Встаю. Напрягаю последние силы. Стараюсь не замечать протягиваемой руки сержанта. Доберусь, доберусь сам, чего бы это не стоило! Боль в ногах тупеет. Пальцы, ладони рук разодраны острыми камнями. Оставляю после себя кровавый след, словно раненый зверь. Сержант, должно быть, понял мое состояние, больше не страхует, не неволит с отдыхом. Еще одно усилие, последний камень. С радостью ощущаю на лице горячие солнечные лучи. Открылись снежные вершины горного хребта. Сержант крепко сжимает мой локоть и указывает на торчащую неподалеку скалу, чем-то напоминающую вставшего на задние лапы медведя.
— Стык с левофланговой пограничной заставой.
Чистяков разорвал индивидуальный пакет, чтобы забинтовать мои руки.
* * *Обратный путь мне показался короче.
Короче, но не легче. Если бы кто знал, что сейчас творилось с моими ногами, поясницей, спиной, даже шеей! Весь в ссадинах, весь избитый, словно я не шел, а катился по камням.
Сержант доказывал, что ноги болят от непривычного подъема в горы. А для меня и спуск был непривычен. Сейчас я бы не взялся доказывать, что легче — подъем или спуск.
Снова завернули в «Приют влюбленных». Но теперь уже не на ночевку, а на небольшой привал, пока Чистяков вновь обследует верхние подступы к гранитной чаше.
К концу дня прошли ущелье. При выходе из него, так же как и при входе, тщательно маскируемся, открытые места преодолеваем ползком. Затем обмениваемся условным сигналом с часовым на наблюдательном пункте и берем курс на заставу. Пограничная река осталась слева. Там уже хозяйничали другие наряды.
Но впереди еще бесконечная полуразрушенная лестница с колючим кустарником, тяжелая лапа окаменевшего пса!.. Правда, здесь уж не будет того напряжения, что на границе. Можно расслабиться и, вероятно, отдыхать почаще.
Сержанту Гришину, должно быть, хочется немножко взбодрить меня. Он начинает подтрунивать над Чистяковым. Трогательно осведомляется, не устал ли тот, может ли двигаться дальше, предлагает поднести его вещевой мешок, сделать внеочередной привал и в конце концов добивается своего — Чистяков заговаривает:
— Знаешь, я от комаров на охоту специальную мазь брал. Натрешь лицо, и уж никто к тебе не пристанет. Вот бы и от сержантов какой-нибудь препарат изобрести.
— Один-ноль в твою пользу! А ну еще что-нибудь скажи. Иванов молчит — это понятно. А ты за какую провинность слова закрепостил?..
