Владимир Рыбин - Искатель. 1985. Выпуск №2
Солнце греет так слабо из-за множества пятен, которые покрывают его словно язвы «Больное Солнце» — так именуют это газетчики. Пресса сообщает о панике среди астрофизиков они полагают, что немалую часть излучения крадет у нашего дневного светила некое неизвестное ранее небесное тело. Этот космический грабитель назвали «Антисолнцем»; вероятно, он существовал всегда, просто раньше был менее активным. Настоящий космический рак. Никому не известно, сожрет ли он Солнце полностью и если да то когда. Однако дети рождаются уже слабенькими, да и взрослые стали бледнее, тем не менее все против включения искусственных солнц.
«Когда неделю назад, — вспоминает Юлия, — зажгли одно из трех которыми располагают энергетические власти региона, одно-единственное и всего на каких-то полчаса, на улицы вышли колонны демонстрантов».
Со своего сотого — самого верхнего — этажа она отлично видела движущийся муравейник с пестрыми лоскутками транспарантов. Машины стояли, а толпа заполняла каньоны улиц ревущая, взбудораженная, даже воздух дрожал от грохота. Никто не хочет поддельного зноя, из-за которого, по словам некоторых ученых, останавливаются сердца, сохнут почки и печень, а ребенок может умереть не родившись.
Ученые, ученые, вечно эти ученые. Их мнения, рекомендации и прогнозы противоречивы. Плоды их наук сначала такие дивные и многообещающие, потом оборачиваются какой-нибудь гнусностью. Юлия восхищается учеными и боится их.
Но еще больше ей неприятен утренний холод, хотя Солнце — вот оно в вышине и на небе ни облачка. Ей зябко, но она не приказывает окну закрыться. Ведь с нижних террас поднимаются изумительные, истинно майские запахи. Стены зданий сплошь покрыты алым ковром цветов. Юлия их любит, у нее романтическая натура. Со всех сторон на нее постоянно льется нежная печальная музыка, какие-то протяжные жалобы, просьбы, призывы.
Вероятно, именно от музыки у нее мигрень, из-за которой она не пошла на репетицию. Она обращается за помощью к домашнему киберврачу. Раздевается, ложится на кушетку в ванной комнате. Над головой у нее вместо потолка большое зеркало.
Но зеркала поначалу не видно. Его заслоняет белая пульсирующая эмульсия. Лишь после повторенного дважды распоряжения оно является взору, и с него слетают тучи искусственных мушек. Скача и ползая по всему телу, они собирают информацию о состоянии организма. Это слегка щекочет, слегка раздражает.
Потом они возвращаются на зеркало Юлия осторожно поднимается. Боль не проходит, хотя мушки не теряли времени даром: впрыснули ей незримыми жалами нужную порцию лекарств. Юлия встает и громко просит, чтобы помощнику режиссера сообщили о ее недомогании.
Она не сможет прийти, она просто не в силах. Домашняя аппаратура должна передать ее слова в театр.
Она выключает музыку, вкладывает в прическу танталово-кремниевый гребень-приемкик и слушает по пятой программе пьесы Йедренна. Она не очень хорошо понимает этого автора, хотя играет в его пьесе. Пытается сосредоточиться, чтобы забыть о мигрени, но безрезультатно. Ничто не помогает от головной боли — кажется, это одна из самых серьезных болезней века. Юлии хочется — очень хочется! — отрешиться от мира, который ее раздражает.
Сквозь раздражение Юлии пробивается неустанный рефрен, — лейтмотив ее мигрени — ожидание. Стоя спиной у окна, она хочет согреться в лучах пораженного раком Солнца. Юлия не смотрит на улицу, будто боится того, что может случиться каждую минуту — она почти уверена, что случится. Предчувствие неожиданной катастрофы. Она в этом не одинока, это обычный недуг эпохи. Все боятся потерять свой уютный футляр. А такая потеря грозит непрерывно, висит над каждым. Чем лучше и увереннее жизнь, тем и угроза больше.
«Нам есть что терять, поэтому мы боимся», — думает Юлия.
Всем своим существом она ощущает, что это наступит скоро, возможно, через мгновение. Но она не поворачивается к окну, не смотрит в пропасть с высоты сотого этажа — ее удерживает суеверный страх.
Впрочем, если бы она даже смотрела, то никак не увидела бы профессора Натана Бронкса, наблюдающего за ней с высоты 120-этажной башни своего института.
Она ощущает на себе его настойчивый взгляд, но прямой контакт с ним невозможен. Лазерные линзы нацелены на макушку ее головы сквозь окно.
Натан доволен прибором — он сам его изобрел. Лазеры отбрасывают образ белокурых локонов на цветной объемный экран, а при желании можно увидеть и светлые, измученные мигренью, затуманенные мукой и ожиданием глаза Юлии.
Профессор Натан Бронкс извлекает из небольшого футляра нечто вроде ружья, собирает это «ружье» из нескольких частей. Конечно, он ничего не завинчивает. В эпоху Юлии и Натана болтов уже нет. Отдельные части соединяются в одно целое посредством электрических полей, другие крепления не нужны. Наконец ученый приставляет ствол к прикладу, заряжает магазин, кладет ружье-излучатель на эластичную подставку и начинает наводить оружие на выбранный объект. Он целится, вглядываясь в экран, на котором теснятся извивающиеся горизонтальные линии.
Когда голова Юлии оказывается наконец в самом центре экрана, зажатая в переплетениях линий, образ стабилизируется и начинает расти. В воздухе перед окном появляются сильно увеличенная верхняя часть спины Юлии, ее гибкие плечи, родинка на шее, локоны, высоко поднятые под действием магнитного гребня. Картина растет, охватывает весь вид в окно 120-го этажа.
Хорошо различимы расширяющиеся и сужающиеся отверстия пор — кратеры на розовой коже Юлии, волосы, каждый из которых выглядит толстой веревкой.
Но вот в лаборатории темнеет. Поле зрения скачком перемещается внутрь головы. Пористые как сыр стены костей, циклопические мозговые извилины, во вспышках и величественном движении медленно свивающиеся и развивающиеся, пульсирующие, озаренные красноватым светом, просачивающимся из разветвленной сети кровеносных сосудов.
Натан ускоряет процесс.
В лаборатории снова светлеет. Натан отдаляется, разворачивает объектив… и вот уже в воздухе висят голубые глаза Юлии, затуманенные болью. Одни лишь огромные глаза.
Натан улыбается. Ее глаза проясняются. В них улыбка, хотя и не видно губ. Он горд за свое мастерство.
— Неужели у тебя получится? — слышит он шепот.
— Получится, — отвечает он тоже шепотом. — Потерпи еще капельку.
Он рассчитывает на ее растущее нетерпение. «Это мой козырь», — думает он. Картинка отодвигается и снова преображается. Глубины сознания Юлии; но вместо ее ощущений и мыслей — телепрограмма, принимаемая мозговыми рецепторами девушки. Зигзаги боли нарушают целостность передаваемого спектакля, будто кто-то острым ножом вырезает из живой картины большие участки, будто уничтожает эту картину. У полуодетых танцовщиц пропадают головы, туловища, ноги, фразы текста рвутся, лишаясь смысла.
«Что читает он в моих мыслях? — размышляет Юлия. — Неужели знает все, что я о нем думаю? Впрочем, он должен знать и так, я же не скрываю своего мнения…» Но она немного побаивается — ей хочется, чтобы он не знал всего, чтобы не просвечивал ее столь основательно. Его техническое искусство пугает ее и отталкивает. Этих чувств больше, чем удивления и любопытства. Впрочем, слабовато разбирается в этом профессор Натан Бронкс.
Он усиливает излучение.
Ствол начинает нагреваться. Нужно остановиться. Проклятые ограничения техники, в которой тысячи чертей и ангелов толпятся на крохотной булавочной головке, думает Бронкс. Таковы пропорции моего ремесла.
Юлия чувствует его поражение: боль усиливается. Тогда он ставит на карту все. Он медленно жмет на рычаг координатора излучения. Экран снова разгорается, но уже один лишь экран, воздух за окном пуст, там нет даже башен родного университетского городка, нет красной равнины старинных крыш, из которой вздымаются кое-где гейзеры небоскребов, а иногда по синеве проплывает семейный домик-дирижабль, принадлежащий безумцам, которые полагают, что им удалось вырваться из толпы и найти клочок свободного места на выходной…
Ствол нагревается, Натан дожимает рычаг до упора. Это продлится мало, неслыханно мало, тогда будет настоящий триумф. Да, это рискованно: Натан сознает, что может погибнуть, распавшись на атомы, которые никогда уже не сложатся в прежнем порядке. Так и Вселенная, Натан это отлично знает, гибнет, но время ее полураспада бесконечно длиннее, чем миг скоропостижной человеческой смерти — такой, приближение которой он явственно ощущает, стоя возле своего чудесного и чудовищного прибора.
Ствол обжигает, ладоням больно, накаляется и рычаг, даже страшно к нему прикоснуться. В воздухе вновь появляется неясное, еще неустойчивое изображение окна Юлии, но ее самой на подоконнике уже нет. Нет ни ее обнаженной спины, ни шеи с родинкой, ни горы натуральных белокурых волос с искусственными локонами. Но времени разыскивать Юлию тоже нет.
