Борис Перелешин - Заговор Мурман-Памир
Бурундук отрицательно покачал головой:
– Нет, не то. Надо ехать туда!
Он указал в сторону лагеря.
– Тот, кто имеет одного ишака или одну кобылу, пойдет с радостью на наш передел. Но разве его имущество хотели бы мы делить? Баи же, узнав о нашем намерении, соберут от соседних урочищ, приведут своих пастухов, обманутых и слепых и раздавят нас, как змею, назовут баранчуками! Идем в лагерь. Соберем всех пастухов и дехкан и скажем им: начнем делиться сообща всеми долинами и предгориями.
Старик радостно закивал:
– Вот, вот, собраться на большой съезд всей степью!
Бурундук опять остановил его.
– Нет, не на большой съезд! На совет!
И он показал на свою надпись.
– На совет! Тот же большой съезд! Только без баев, без расшитых седел!
Снова все ожесточенно загудело. Но с этого момента сразу почувствовалась спайка Бурундука с этими кочевниками. Обе стороны ощутили живой практический подход, живую возможность осуществления. Основной принцип советской власти, меткий и упрямый, воспринимался на лету без всяких пояснений, почти шутя, и оседал крепко.
– Верните пленнику оружие!
Насрдын влез на коня, рядом с Бурундуком. Подняли желтую сухую пыль на покатой, сбегавшей к ручью, равнине. Бурундук мгновенно снова стал тем четким революционным аппаратом, побудителем слов и действий, решительных и быстрых, каким он был в Октябре, каким был и на остальной работа.
Борьба!
Что это было? 24-часовой урок политграмоты, командование вооруженным отрядом, дипломатические переговоры?
Все сразу и ничего в отдельности! Политграмота начиналась с Шариата (священная книга мусульман) и кончалась Лениным. Но с удивительным умением Бурундук пролагал дорогу через заскорузлую кору темных патриархальных привычек и бил прямо в точку сознания полудикарей.
Подъезжали другие отряды, разговаривали, спорили, бранились. Кольцо вокруг Бурундука росло. Яша советляр – неслось по долине.
– Ну-с, а что будет дальше? – думал Бурундук. Установить здесь сразу нечто вроде советского строя? Связи с центром нет, еще и Фергана не замирена – это раз! Во-вторых, – Бурундук совсем не закрывал глаза на это – взаимоотношения между группами населения на бедном и скудно населенном Памире были совсем не тем, чем даже в центральном Туркестане. Но даже и в центральном Туркестане пролетарская революция шла медлительно, глубоким ходом. А здесь, где семейные отношения вклинивались между кочевниками, где разница имущественная почти не ощущалась, должен был быть избран путь еще более поступательный, планомерный, в спокойной обстановке…
Кадры инструкторов из Ферганы, твердая организация власти, энергичная пропаганда!.. А сейчас?
Разложить собравшееся ополчение и может быть ликвидировать русских белогвардейцев, вот это пойдет! В два счета! Ведь вся тайна молниеносного успеха Бурундука заключалась в нелепости попытки ханымцев и белогвардейцев поднять мирный край на борьбу с противником, ему не угрожающим и неизвестным.
Через день Бурундук собрал вокруг себя уже значительную часть лагеря, созвав их на совет, куда был воспрещен вход зажиточным киргизам.
Через два дня уже сорганизовал отряд и издал приказ на трех языках за подписью Насрдына-командира и самого себя – в роли военкома.
На третий потребовал от оставшейся части лагеря подчинения. Тогда пролилась первая кровь. Головы воинственных беков появились на пиках, украшенных красными лентами.
Потом расшитые седла посыпались врассыпную от лагеря. Многие бежали в русский отряд. Его пресветлость тоже. Бурундук двинулся на белогвардейцев. В помощь Бурундуку вышли баранчуки из гор и несметное количество пастухов. Белогвардейцы, охваченные в кольцо, частью положили оружие, частью просочились отдельными единицами в сторону горной Бухары.
Бурундук подготовлял почву для отъезда.
Ополчение его быстро таяло. Передел стад шел слабо, затихая на больших расстояниях. Но вчерашние ученики Бурундука, по-своему схватив суть степной революции, начали проводить ее в жизнь и закреплять деловито и постепенно. Волны улеглись, но семя было брошено.
Бурундук во главе отряда человек в сорок, подготовив остатки ополчения к своему отъезду, ссылаясь на необходимость установления связи и поддержки Памира техническими и материальными средствами, вышел на концевой участок «пути страданий».
Здесь он часто проходил мимо надписей Худеяра. Они были перечеркнуты красной краской, на них красовалось – Яша советляр.
Но и последние люди, окружающие, разбредались. Начинали тревожить баранчуки. «Путь страданий» опять становился для него таковым.
Скоро не без основания назвал он себя: боевиком несуществующего отряда.
Ледяная пробка
Файн открыл глаза.
Что это? Снежная даль, вставшая стеной, новая лавина, падающая на него. До каких пор?
…Сестра… милосердия?..
Белый платок, наклонившийся к нему, удаляется. Английское слово! В английском госпитале? Хуже…
Мысли опять спутались.
Но к вечеру сплошной белый ком, три дня стоявший кругом Файна, распался и выступила низенькая, довольно грязная, комната.
У двери, без страха чадя трубкой, сидел квадратный санитар. На попытки Файна спросить, где он, санитар сделал знак молчать, и сам упорно молчал. Это не было заботой о больном, потому что, когда Файн попробовал повести, несмотря на запрещение, несколько более длительную речь, санитар зажал уши и стал смотреть поверх Файна, как будто того здесь и не было: санитару в других целях строжайше воспрещено было разговаривать с больным и слушать его.
Днем заходили иногда солдаты и сестра, но никто не проронил ни звука. Лица всех оставались каменными и невозмутимыми, что бы ни кричал им Файн.
– Народ – тюремщики, – в злобе думал Файн. Народ, приставленный к угнетенным земного шара, разлегшийся у дверей океанов для несения полицейской службы. Ведь склад ума, характер народа-полисмена приспособлен для этой роли.
Да, молчать и не слушать, это они, оказывается, могли и могли блестяще. Скоро Файн уже подходил к окошку. Солдаты, собаки, лопарь. Поодаль часовой. Грязные дыры из-под снега, жилые помещения, сараи. Глыбы льда. Снежная даль. Ничего не понимал… Наконец, понял.
Крошечный английский отряд занимал рыбачье становище, пустующее в течение зимы. Связь с Мурманском поддерживалась на собаках не больше раза в неделю. Сюда-то и привезли Файна.
Дни становились все длиннее и длиннее. Снега за окном взбухли. Птичий крик стоял над становищем, как трескотня пулемета, черные точки и запятые вздымались со скал сплошными колоннами, уходящими в черное от тех же точек и запятых небо.
