Олег Азарьев - Искатель. 2013. Выпуск №5
— Да нет, это чепуха все. Заставить человека бояться собственных картин — как тебе замысел?
— Сильно. Но непонятно зачем.
— Темен ты все-таки, приятель. Про кишки все знаешь, а про души — ни фига. Я каждый день ждал, что ты с ним вместе вернешься. Что ты скажешь ему, что он узнает, увидит…
— И я тебе, конечно, был нужен только для этого?
— А что делать, если к этим людям иначе — никак? Что делать, если вы все оберегаете их от малейшего ветерка?! С ним не то что встретиться, ему дозвониться невозможно, а почта… сам знаешь, как до него дошла почта. Думаешь, я одну посылку с рисунками отправил? Да их, наверное, за эти годы с десяток было. И в каждой — письмо. Только, видно, его депутатское величество письма эти теряло, не читая. Даже для тебя он был дороже! Ах, не дай бог узнает! Так что не тебе возмущаться. Я тебе не друг, а крыска лабораторная! Что, скучновато без крыски-то, а?
— Я же помочь хотел…
— Чем, ну чем ты можешь помочь?! Оденешь меня в спецодежду электрика, закатаешь в металлический лист, а по периметру выроешь ров с водой? Кто тебе сказал, что поселиться в пробирке — моя главная мечта?!
— А какая у тебя мечта?
— Сказать ему правду.
— Я, как видишь, тоже пытаюсь это сделать. Только менее подлым способом.
— Подлым?! — взревел Лысый. — Не смей учить меня морали! Я его создатель! Все, что он делает — мое! И все, что не делает, — тоже мое! Мое, понял?! И не хрен вам всем лебезить перед этим куском глины!
— А ведь говорил, что он гений! Врал?
— Придурок! Я и сейчас считаю его гением. Абсолютным. Но он — гений не по праву!
— А разве так бывает?
— Бывает, знаешь ли! Как с дворянством. Ему ни за что ни про что — «золотая благодать», а он на что ее пустил? Напомнить?!
— Он теперь другой!
— Благодаря мне другой! — вопил Лысый. — Опять благодаря мне! И моим рисункам!
— Но ведь ты его стиль копировал!
Вдруг Лысый с размаху треснулся лбом о приборную панель. Затем еще и еще. После третьего удара он затих. И в этот миг в далеком далеке, у той черты, что отделяет землю от неба, зажглись два желтых кошачьих глаза. Лысый выл — не поднимая головы:
— Я не копи-и-и-ы-ы-ы-ровал! Просто я… я уже не могу-у-у писать иначе. Не умею! Пока он набирал известность, я посмеивался. А потом вдруг мне стали нравиться какие-то его вещи. Эта манера… подробная. Вот, думал, у того Северцева берут, у этого — нет. Тому заказы всегда, этому — почти никогда. Может, это я недосматриваю или недописываю? И начал понемногу дописывать. На него озираться. Сам не заметил, как стал сверять каждый штришок. А как бы он это во-о-от?! А как бы он вон то-о-о?! Однажды утром понял, как невыносимо стало работать. Он просто не дает. Он слишком велик. Каждую вещь начинаю с подозрений: а вдруг он сделал бы иначе, лучше? Устал, устал бороться с каким-то вторым собой, который все время смотрит из-за плеча…
— Но разве не так же создаются все вещи — книги, музыка, картины?
— Именно! Именно! Только в конце тот, второй «я» обязан умереть!
Фары светили уже в двух сотнях метров. Да, это, кажется, был Валентиныч. Я завел двигатель. Встречная машина сбавила ход и протяжно, нервно просигналила. Лысый поднял голову.
— Он, да? Вот и дождался!
— Стой! Ты…
Но он уже рвал ручку двери.
— Все! Теперь тебе ничего не изменить. Пойми, я не против Северцева-депутата, Северцева-отца и любого другого Север-цева. Хочу только, чтобы больше не было такого художника.
— Как бы не так! — Я газанул и резко крутанул руль влево. Фургон подпрыгнул на кочке. Пейзаж в лобовом стекле повернулся на 90 градусов и померк. Когда он вспыхнул вновь, его наискось перечеркивала трещина. С левого боку — хотя это уже был не бок, а крыша фургона, — что-то злобно скрежетало. Кровь норовила залить глаза. Лысый, завалившийся на меня, со стонами пытался вышибить ногой лобовое стекло. Снаружи завизжали тормоза — это Валентиныч увидел, что случилось. Руль и сиденье стали тисками, не дававшими пошевелиться.
Лысый наконец выбил стекло и стал медленно выползать из салона. И пока он отдалялся, какая-то неуемная часть меня на миг — вот безумие! — снова стала жалеть о том, что я навсегда теряю это чудо природы. Когда он шмякнулся на траву, скрежет сбоку стал яростнее — и вдруг в углу моего заваленного на бок мира я увидел нависший над машиной столб, деревянный столб с фарфоровыми изоляторами. От него в разные стороны разлетались искры: это оборвавшийся провод нахлестывал своих еще целых, но натянутых до предела собратьев. «Эй, вы живы?» — раздался сверху голос Валентиныча. Лысый словно услышал команду: превозмогая сопротивление своего полного тела, он отчаянно пополз на голос. Я попытался крикнуть что-то вроде: «Коля, беги!» Только задел локтем гудок на руле, который полностью заглушил все издаваемые мною звуки. Я рванулся вслед за Лысым, но меня удержал ремень. Строптивые, не подчиняющиеся пальцы, казалось, полгода воевали с замком, но в конце концов победили: нейлоновая змея со свистом рванулась вверх. Сплевывая кровь, я принялся выкарабкиваться. Стеклянная крошка впивалась в руки, но я этого почти не чувствовал. Мне уже удалось почти полностью выползти из кабины, когда раздался крик. Отчаянный, неистовый, страшный, но главное — лишенный какой бы то ни было рассудочности. Он походил на полуживотный вой — такой издают в мучительном сне, из которого никак не вырваться. Я что было сил рванулся вверх — и увидел их. Лысый стоял на коленях на краю кювета, а Валентиныч склонился над ним. Я не понял, кто из них кричал, да и не время было разбираться: последний, превосходящий все человеческие и нечеловеческие возможности бросок… И тут сзади оглушительно хлопнуло, а меня окатило горячей волной. Столб, вместе с проводами и снопом искр рушащийся прямо на них, — последнее, что я увидел перед провалом в нич…
* * *…то тут не намекает на жизнь. Ни дивана, ни тахты, ни даже табуретки. Один нескончаемый дощатый помост, на котором я уже провел ночь. И, кажется, еще проведу. Видишь, что ты наделал?
— А что я? Это столб наделал. Кто ж знал, что он такой хлипкий…
— Хлипкий — не хлипкий, а садануло крепко. Триста восемьдесят вольт — или сколько там бывает у таких линий? Обычно такое убивает. А я вот как-то… Пришел в себя, когда вокруг уже была куча народу. Сперва с перепугу шарахался ото всех: не понял, что вдруг стал человеком.
— Человеком — может, быть! Но мною-то ты точно не стал! Зачем имя присвоил?
— Не присваивал я. Само как-то… Я еще не понимал, как дышать, а они — уже с расспросами-допросами. Твое имя просто первым в голову пришло. Ну, мое, согласись, в тех обстоятельствах было бы самым неудачным вариантом. Потом уже додумался добавить, что документы сгорели. Эти теперь тут напускают на себя инквизиторский вид. Что, такое страшное преступление?
