Юрий Тарский - Искатель. 1968. Выпуск №3
Лавров перебил:
— Не будем о делах… Как ты?
— Пока вроде в порядке…
Машина шла мимо стройки — за забором была буровая. Что здесь? — спросил Гаджи.
— Шахта метро.
Лавров задумался: сказать — не сказать? Он не хотел будить в Гаджи воспоминания и в то же время понимал, что без них Гаджи не может.
Лавров обнял Гаджи:
— Тофик тут на практике работал… Время бежит, через год — инженер. И музыку любит.
Лавров говорил, делая паузы после каждой фразы, наверное, для того, чтобы у Гаджи было время осмысливать их.
В консерватории его недавно встретил. Гуляет по фойе, Оглянуться не успеешь, станешь дедушкой. Да что я тебе рассказываю, сам увидишь.
Дорога поднялась высоко над морем. Здесь был новый широкий проспект.
— И не пытайся узнать, — сказал Лавров. — Строить начали года четыре назад, не больше. Квартиру твоим дали. Большую.
Дома на проспекте стояли широким фронтом, подравнявшись в шеренгу.
Сотни окон были перед Гаджи, а за каждым своя жизнь.
Ужинали.
Сидели над книгами.
Спорили.
Грустили.
Смеялись.
Смотрели телевизор.
Лавров вел машину тихо, чтобы Гаджи как можно лучше рассмотрел свой город.
83Совсем близко грянул гром. Словно бешеная, засверкала молния, перерезая все небо.
В ее свете лицо Гаджи казалось грустным. Хоть и знал он, что каждый дом здесь — его дом, каждое окно — его окно, каждая семья — его семья.
Ливень мятежничал на окнах.
Автомобильные «дворники» с трудом разгребали его потоки на ветровом стекле.
Дорога впереди была совсем пустынной.
Гаджи увидел изящно изогнутую стрелу, по которой шла надпись:
«АЭРОПОРТ».
84Машина подошла к развилке.
Сквозь пелену дождя невозможно было увидеть, то ли она повернула к аэропорту, то ли направилась обратно в город.
Б.Воробьев
Граница
Звонок в начале шестого утра мог означать только одно — срочный вызов.
«Стоит раз остаться ночевать дома…» — невольно подумал капитан-лейтенант Рябов, снимая трубку.
Звонил оперативный дежурный. Он передал Рябову приказание командира части немедленно прибыть в штаб.
На улице было ветрено, темно и скользко. Хлестала по глазам поземка. Рябов поднял воротник, глубже надвинул шапку и по привычке сунул руку в карман реглана, но фонарика там не оказалось. Видно, он еще с вечера переложил его куда-нибудь в другое место, а может, этим распорядилась жена, когда сушила реглан. Так или иначе, но возвращаться и отыскивать фонарик уже было некогда. С грехом пополам одолев полтораста метров, отделявших дом от штаба, Рябов козырнул часовому и толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.
Капитан второго ранга Ваганов был у себя. Кабинет командира еще не успели натопить, и Ваганов сидел за столом в шинели и шапке. Рябов доложил о своем прибытии.
— Здравствуй, Николай Федорович, — сказал Ваганов. Отложив в сторону бумагу, которую до этого держал в руке, он встал и вышел из-за стола.
— Получена шифровка, Николай Федорович: у мыса Барьерного замечено неизвестное судно. — Командир подошел к большой, в полстены, карте района и раздвинул шторки. — Кстати, на днях мне, видимо, о нем же доносили рыбаки. У них там невода стоят.
Рябов тоже подошел к карте. Рядом с низкорослым командиром он казался еще выше и массивнее, чем был на самом деле, а огромные яловые сапоги и реглан только сильнее подчеркивали это.
Слушая командира, Рябов без особой симпатии вспомнил место, о котором тот говорил: обрывистый, гудящий от наката берег, мрачные кекуры с воротниками желтой пены, узкую, длинную отмель — банку — вдоль самой границы.
— Судно замечено в пять ноль-ноль, — продолжал командир. — Сейчас пять двадцать. Через десять минут, Николай Федорович, жду твоего доклада о готовности к выходу. На корабль я уже сообщил, так что задерживаться, полагаю, не станешь. Посты предупреждены, можешь идти напрямую. Прогноз — 6–7 баллов. Норд-ост с переходом во второй половине на ост. Вопросы есть?
— Судно военное?
— Судя по первым сообщениям — нет. Уточнишь на месте, и если что… Словом, действуй по обстановке.
У трапа Рябова встретил вахтенный. Рябов поднялся на корабль и прошел в рубку. Там уже дожидались штурман и рулевой.
— Готовьте прокладку, лейтенант, — велел Рябов штурману, — идем к Барьерному. — И скомандовал: — По местам стоять, со швартовых сниматься!
Дробный топот ног по палубе известил Рябова, что его команда подхвачена, что люди встали по местам и ждут дальнейших приказаний.
— Отдать носовые!
Луч прожектора резко метнулся вниз, выхватив из темноты фигуры матросов баковой команды. Как мельничный жернов, загрохотал брашпиль, наматывая на себя сброшенные с палов швартовы.
— Отдать кормовые! Вперед малый!
За кормой забурлила вода. «Охотник» вздрогнул, плавно отвалил от пирса и, развернувшись, медленно двинулся к выходу из ковша.
Облокотившись на станину машинного телеграфа, Рябов всматривался в темные стекла рубочных окон, прикидывая, как скоро развиднеется, и успеют ли они до света выйти на траверз Барьерного. Неплохо бы было успеть: если нарушители еще там, будет легче подойти к ним незамеченными.
Слева, как вспышка спички, промелькнул огонь входного створа; тяжело ухнула в борт первая волна открытого моря.
— Десять градусов влево по компасу, — приказал Рябов и перевел ручку телеграфа на «полный ход».
Недра корабля тотчас отозвались на изменение режима: даже в темноте можно было видеть, как вскипел за кормой бурун; переборки завибрировали: ветер с силой надавил на стекла.
— Так держать! — сказал Рябов и вышел на крыло мостика.
Рисунки С.Прусова
Он любил эти минуты мощного разгона, когда корабль, как живое существо, несет тебя и роднит о собой; когда реально ощущаешь скорость, бег времени и свою причастность к этим абстрагированным, математическим понятиям. Впрочем, другое волновало и тревожило сейчас Рябова. Он знал, что через сорок минут они повернут и пойдут по ветру. Корабль легкий, волны начнут перегонять его, подбрасывать корму и оголять винт. А это значит, что пол-узла они наверняка будут недобирать, и, если ветер усилится, им, чего доброго, придется сбавлять ход. Мостик продувало, как аэродинамическую трубу, холод лез под реглан. Рябов вернулся в рубку и снова занял свое место у телеграфа. После мостика в рубке казалось необыкновенно тихо. В ушах шумело, от ветра глаза слезились. Рябов на минуту закрыл их, и им незаметно овладело то странное, знакомое всякому часто недосыпающему человеку состояние, когда сон и явь причудливо переплетаются между собой, когда слышишь и чувствуешь все вокруг и, однако, спишь. И лишь одно сразу выводит человека из этой летаргии — изменение привычного заданного ритма, толчок извне, сигнализирующий мозгу об этом изменении. Для Рябова таким толчком явилось почти незаметное усиление шума работающих на полную мощность машин. Он открыл глаза, увидел открытую дверь, а в ней — штурмана,
