Пьер Бенуа - Соленое озеро
— Я действительно получил этот мандат, — сказал, начиная выходить из себя, иезуит, — и получил его от человека, имевшего на то право. Я получил миссию не уезжать из этих мест, пока хозяйка сама не покинет их. Не так ли, сударыня?
Аннабель не отвечала.
— Какой же опасности подвергается здесь миссис Ли? — спросил пастор.
— Господин пастор, — иронически отвечал иезуит, — должен ли я напомнить вам об отвращении, которое напало на вас самих и которым вы поделились со мною в тот день, когда я встретил вас на берегу Иордана? Если пребывание в Соленом Озере не совсем прилично для методистского пастора, то почему вы думаете, что оно подходит для молодой дамы, католички?
— Теперь моя очередь напомнить вам, что вы мне ответили тогда, — любезно сказал Гуинетт: — Мы носим опасности в себе самих. И, как мне кажется, мы поступаем несправедливо относительно миссис Ли, если предполагаем в ней столь слабую душу...
— Господин пастор... — сказал, теряя терпение, иезуит.
Но он сдержал себя. Ему удалось даже улыбнуться.
— Как я жалею о нашей напрасной ссоре! Не лучше ли рассмотреть прямо факты? Видите ли, господин Гуинетт, я обещал, и миссис Ли знает это, охранять ее и помочь ей выехать из Соленого Озера. Вы, с другой стороны, это, правда, — и звук его голоса имел в себе что-то невыразимое, — по состоянию своего здоровья не можете сейчас уехать из города.
— Не правда ли? — порывисто спросила Аннабель.
— Хорошо! Но нет ли способа уладить все это? Пусть миссис Ли уезжает! А вы можете остаться здесь. Ее отъезд вовсе не влечет вашего отъезда. Ее уход, конечно, незаменим, но в конце концов должны же найтись в Соленом озере сиделки, которые могли бы ее заменить, если не в отношении усердия и преданности, то, по крайней мере, в отношении фактического ухода. Мне кажется, например, что Сара Пратт...
Отец д’Экзиль говорил вполне чистосердечно и не заметил исполненного ужаса взгляда, который бросил на него Гуинетт, или, если заметил, не понял причины его.
— Сара Пратт или Бесси Лондон, или всякая другая, — продолжал он, — если допустить, что мужского ухода недостаточно.
— Я никогда не буду помехой покою миссис Ли, — изменившимся голосом сказал Гуинетт.
— Я никогда не сомневался в этом, — ответил отец д’Экзиль.
— Ну, что же, кажется, все затруднения теперь устранены?
Наступило молчание, во время которого иезуит считал, что он выиграл дело.
Тогда послышался отчетливый и дрожащий голос Аннабель, которая говорила:
— Я не уеду из этого дома, пока совершенно не восстановится здоровье мистера Гуинетта.
— Значит, вы будете жить здесь столько времени, сколько ему захочется, — хладнокровно констатировал отец Филипп.
— Господин аббат, — кротко произнес Гуинетт, — вы как будто переступили через все границы.
— Вы на самом деле переступили их, — сказала Аннабель Ли.
Преподобный, очевидно, понял, что наступил момент, когда ему надо сделать решительный ход.
— Вы, конечно, поймете, сударыня, что мое присутствие под вашим кровом отныне несовместимо с присутствием этого господина.
— Я сам того же мнения, — сказал отец д’Экзиль, в эту минуту не сомневавшийся в успехе.
— Миссис Ли должна высказаться, — сказал Гуинетт, знавший, что у него на руках имеются козыри, о которых не знал его противник.
Аннабель, не отвечая, поникла головой.
Отец д’Экзиль побледнел.
— Вы не слышали? — сурово спросил он ее.
Она взглянула на него умоляющими глазами, глазами загнанного животного. Но упорно молчала.
— А! — сказал он, — хорошо, этого достаточно, я понял.
Он повторил:
— Я понял.
Аббат встал.
— Через несколько часов, сударыня, ваше молчаливое желание будет исполнено. Вы будете избавлены от моего присутствия.
И вышел.
С Гуинеттом, когда он остался наедине с молодой женщиной, сделалось дурно. Он покачнулся и едва не упал.
Она бросилась к нему, схватила в свои объятья и помогла ему сесть.
— Какая ужасная сцена, — вся дрожа, говорила она. — Ах, вы не сердитесь на меня, скажите, вы не сердитесь на меня.
— Ангел дорогой, ангел Божий, на вас сердиться!
И он возвел глаза к небу.
Когда больной, лежа в постели, Игнатий велел позвать к себе Франциска-Ксаверия и сказал ему, что он назначил его для проповедования Евангелия в лазоревых городах, восточных жемчужинах Мелинде, Тютикорине и Мелиапоре, иезуит вернулся в свою комнату с душой, исполненной радостью. Он стал приготовляться в дорогу... Мелиапор, Тютикорин, Мелинда, Гоа Альбукерка! Какой-нибудь Клод, какой-нибудь Гуинетт показался бы среди отливающих всеми красками улиц этих таинственных городов человеком в сюртуке и в очках в толпе прекрасных обнаженных баядерок. Но святой Франциск будет там так же на месте, как всюду, так же, как на месте отец д’Экзиль у теплой постели Аннабель Ли.
Совершенно как святой Франциск в своей римской комнате, стал приводить отец Филипп в порядок багаж у себя в комнате. Прежде всего он занялся серым чемоданом, в котором находился разборный алтарь; затем своими личными вещами, жалким бельем, много раз заштопанным; со стены снял он образ Святого Кристофа, патрона путешествующих. Он вложил его между страницами старого экземпляра Духовных Бесед. Долго колебался он в раздумье над дюжиной тонких носовых платков, подарком Аннабель Ли. Он начал с того, что исключил их из своего имущества и выложил на стол.
«Нет, — сказал он, — это неуместное самолюбие».
Он взял шесть платков и поместил их между своими рубашками.
Затем сел за письмо к отцу Риву, в котором извещал его о своем отъезде.
Уже с минуту за дверью слышался легкий шум, звуки подавленных рыданий.
Отец д’Экзиль подошел к двери и открыл ее.
Там были негры.
Роза, стоя на коленях, уткнувшись в огромный красный платок, плакала, Кориолан стоял неподвижно, нагнув голову. Из глаз его капали слезы и образовали маленькие пятнышки на хорошо навощенном полу.
— Войдите, — сказал отец д’Экзиль.
Он запер дверь.
— В чем дело?
Они не отвечали и еще сильнее, неудержимее заплакали.
— Ваша госпожа говорила с вами?
Они не в состоянии были вымолвить ни слова и знаками показали, что нет.
— Значит, вы подслушивали у дверей? — сурово спросил отец Филипп.
— Да, — ответила Роза, внезапно отрывая платок и показывая свое распухшее от слез лицо. — Мы слушали... все время завтрака.
И Кориолан повторил:
— Все время завтрака.
Отец д’Экзиль удивился жалкому животному инстинкту этих бедных людей.
— Ну что же? — ограничился он вопросом.
— Вы не уехать, господин аббат, — умоляла Роза.
— Не уехать, — повторил Кориолан.
