Юрий Вознюк - Тепло отгоревших костров.
Первая лиса попалась мне на глаза через полчаса. К этому времени поднялся ветер, он немного глушил скрип снега и под прикрытием валика мне удалось подобраться к ней метров на двести. Отдышавшись и успокоив сердце, я изготовился и пискнул. Но вместо писка вышел конфуз. Губы от холода стали похожи на сибирские пельмени и не повиновались. Как я ни старался—в лучшем случае из них вылетало несуразное чмоканье или шипение. К счастью, лиса не обратила на мои потуги внимания, и я принялся усиленно отогревать свой капризный на морозе инструмент. Наконец мне удалось вполне прилично подделаться под мышь — и лиса ответила желанием встретиться. Она потрусила ко мне и сердце снова зачастило. Это была молодая лисичка из пришлых, но господи, ты же знаешь, что я никогда не был привередлив!
«Давай, милая, давай!»— мысленно поощрял я лисицу, которая почему-то остановилась в раздумье.
Словно поддавшись на мои уговоры, рыжая снова засеменила вперед и снова остановилась. Чтобы подогреть ее аппетит, я выдал отменную руладу полевой мыши. Лиса дернула головой, мгновение стояла неподвижно, потом прыгнула в сторону и уже без раздумий... побежала прочь. Я от души обругал ее, недоумевая, почему она переменила намерение.
Когда же еще через час от меня удрала вторая лиса—пришлось признаться, что каким бы образом я ни складывал губы—им никогда не обмануть слуха дикого зверя.
«Да, это удел избранных»,— думал я, поворачивая к деревне. И сразу рисовые поля стали унылыми и неприветливыми, захотелось к теплу, к людям. Но, видимо, чтобы окончательно доконать меня, судьба послала мне третьего зверя. Свернувшись клубком, он лежал прямо на пахоте, посредине большого чека. Ветер дул от него, и сколько я ни пищал — они ухом не повел. А в бинокль я видел и кончики его ушей и богатейший хвост, которым он прикрыл морду. Лисица просто-напросто спала и я не знал, что мне делать—не ждать же, когда она проснется! Ей было наплевать на мороз в своей шубе, мне—нет. В конце концов я махнул рукой, выбрался из оросителя и медленно пошел на нее. Десять... двадцать... пятьдесят шагов. Лиса не шевельнулась. «Может, она сдохла?!»—мелькнула радостная мысль, только чуточку кольнувшая самолюбие. До лисицы оставалось не более двух убойных ружейных выстрелов, но снег под ногами скрипел так, что едва не лишал меня чувств. Мне нужно было подходить ближе, но страх подшуметь сковывал ноги. И в момент, когда раздираемый сомнениями, я остановился—судьба послала мне подарок. Он явился в виде вертолета, загудевшего над нами. Лиса не обратила на грохот воздушной машины никакого внимания—он же стал для меня манной небесной.
Вертолет еще гудел в небе, а я уже стоял в тридцати шагах от беспечного зверя. В руках у меня был пятизарядный полуавтомат, и я захотел отдышаться. Теперь я мог позволить себе даже нечто вроде великодушия. С такого расстояния лиса не могла убежать от меня—и не стрелять же зверя спящим!
«Дам тебе последний шанс!»—мысленно произнес я, и это было ханжеством, потому что никакого шанса спасения у лисы не было. И все же я картинно поднял ружье вверх и как ковбой в американском кинофильме—с руки—грохнул в воздух. Странно устроена моя голова: всегда в ней запоминаются какие-то нелепые детали. Так и в этот раз—я запомнил лису... висящей в воздухе. Она, как сорвавшаяся пружина, скакнула в небо и, опускаясь на пашню, вытянула вниз лапы. В этот момент что-то, наверно, щелкнуло в моем мозгу—такой она и осталась навсегда в памяти. Это был громадных размеров лисовин. Он стоял, тараща на меня глаза, ничего не понимая спросонья.
— Прощай, лис!— сказал я, нажимая спуск и мысленно примеривая длину трофея к своему росту.
На этом все и закончилось. Курок чакнул—лис поскакал. Он взял галопом и пока я сообразил, что мой роскошный самопал выкинул очередной фокус—его хвост уже победно мелькал в зарослях валика. Я передернул затвор и в панике начал палить по лисовину. Он остановился, посмотрел на меня (что-то, вероятно, сказал нехорошее) и помчался дальше.
Сначала я хотел поломать ружье, подложившее мне свинью, но поостыл и передумал. Если уж не повезет... Я закинул его за спину, и до самой деревни меня изводила дурацкая песенка, привязавшаяся, как настырная муха.
Не женитесь на курсистках, Они толсты, как сосиски...—
беспрерывно вертелось в голове. Ух-ма! Тру-ля-ля!—
не выдержав, гаркнул я и от звука собственного голоса почувствовал сперва удивление, а затем и спокойствие.
Димка и Брагин вернулись в темноте. За день они отмахали километров сорок и добыли четырех лис. Могли бы принести и пятую, если бы не поторопились. Я еще раз прослушал запись, но так и не смог обнаружить сколько-нибудь грубой фальши в своем писке. Видимо, она скрывалась в частотах, лежащих за пределами моего музыкального слуха. И все-таки я не хотел смириться с неудачей. Надежду подогревала одна мысль: почему лисы поначалу все же обманывались моим писком? До полуночи я ворочался, припоминал малейшие детали минувшего дня и наконец заснул зыбким сном. За окном противно скрипела под ветром оборванная водосточная труба, и, должно быть, этот звук преобразился в скрип снега под моими ногами. Мне снились мои ноги, шагающие по снегу. «Рып... рып... рып...»— хрустело под ними. Под утро я увидел себя со стороны. Рядом со мной шла на поводке лиса.
«Шух-шух-шух...»— неслось из-под ее лап. Неприятное и неожиданное чувство пробуждения я помню отчетливо. Это был какой-то необычный, насильственный переход от сна к совершенно ясной, не затуманенной мысли. Никакой расслабленности в теле, как будто я и не спал.
— Шух-шух-шух!— произнес я, интуицией чувствуя, что нашел отгадку.
До рассвета еще оставалось больше часа, а я уже сидел в кухне и поторапливал Сергея и Димку. Покоренная нашими успехами Дуся хлопотала у плиты и тоже покрикивала на них. Мы вышли под хмурое ноябрьское небо, направляясь в сторону полей, на которых еще не бывали. Против вчерашнего заметно потеплело, в воздухе чувствовалась близость снегопада.
— Завтра и лыжам придет пора,— сказал Димка, продираясь сквозь ветки ивняка к берегу Заманухи.
Спустившись на лед реки, мы зашагали к ее верховьям. Слева от нас тянулись рисовые поля, справа—темнела, заросшая деревьями и непролазным кустарником, пойма.
— Братцы, да тут же у них лаз!— воскликнул Димка, всматриваясь вперед.
Правый берег Заманухи, обвалившись небольшим овражком, был испещрен лисьими следами, которые цепочками тянулись через реку к пойме.
Я выглянул из-под берега, но на полях стояла темнота, и они казались безжизненными. Скоро мы встретили еще один лаз.
