Валерий Фатеев - Золотая моль
— Я ведь, товарищ секретарь, почему к вам пришел, — говорил Чередниченко, старый диспетчер с первой шахты. — У нас странные дела стали твориться в коллективе.
И он долго рассказывал об этих делах, в которых не было ничего странного. Кто-то приходил с похмелья, кто-то умудрялся глотнуть прямо в забое. А взрывник уносил домой не-взорвавшиеся заряды — рыбу глушить.
Сарыч терпеливо слушал, а слушая, наблюдал.
Глаза диспетчер не прятал, но и прямой взгляд его поймать оказалось невозможным. Руки еш все время были в движении, а правая то и дело дергала в самых острых местах рассказа за мочку уха. Как будто рассказчик сам себя останавливал: ври, да не завирайся. В тоне его выпирала искренность, но слова были гладкими, безличными, как будто все это он заучил заранее.
«Врешь ты, брат, все, — думал Сарыч. — А почему?»
И сам себе ответил: зависть. Сосед водку пьет, а я закодирован — не могу. Страшно. Взрывник по бабам ходит и получает втрое больше, чем я. И вообще, все вы… в том числе и ты, партагеноссе…
— Вы что, немец?
Чередниченко как-то странно дернулся и онемел. Потом неожиданно сказал:
— Я свои ошибки молодости давно перед Родиной искупил.
Не прощаясь, вылетел из кабинета.
— Какие такие ошибки? — мимоходом спросил Сарыч у секретарши в приемной, вежливой очкастой Анны Кузьминичны. Она все про всех знала.
— Полицаем он был, вот какие… И сидел здесь, в Омчаке. А сейчас на всех доносы пишет, думает, люди не догадываются.
Потом добавила:
— Это он к вам на разведку приходил… как, мол, новый человек на него отреагирует,
Приходила бабка Галя, старожил поселка.
— Машину мне бы дал секретарь, до Певека. Уезжаю я. Насовсем.
— Что так, Галина Васильевна?
— Дочка зовет, — охотно рассказывала старуха. — Совсем, говорит, с внуком замучилась.
Сарыч слушал ее неторопливый говорок, и невысказанная старушечья обида и печаль ощутимым облаком окутывала его. Каждый год по весне уезжала бабка Галя «насовсем» к непутевой дочке и каждый год осенью, аккурат к Покрову, присмиревшая и тихая возвращалась обратно — благо на ее комнатенку в бараке никто не посягал.
— А завгар что?
— Никодим-то? Ругается., грит, на вахтовке доедешь. А у меня узлы, телевизор новый на женский день как ветеранихе подарили, ну, ты знаешь… Ему никак на вахтовке нельзя. Он японченский-таки.
— Ладно, Галина Васильевна. Мне послезавтра все одно туда ехать на конференцию, поедете со мной.
— Вот спасибо, милок, — кланяясь, задом выходила старуха. Но Сарыч видел, что таким скорым оборотом дела она даже и недовольна — привыкла, что ее отговаривают.
— Баба Галя, — уже на пороге окликнул ее секретарь. — А может… не поедете? Лето ведь — женщины на промывку пойдут, в садике работать некому, поможете, а?
Лицо у старухи просветлело, и она остановилась, а затем решительно подошла к столу обратно.
— Это надо подумать, но в Певек все ж я съезжу… соскучилась.
Приходил невзрачный, как стертый пятак, человек в скучной серой одежде, и глаза его тоже были скучные и словно бы неживые. Проходчик Нефедов.
Сарыч давно приглядывался к нему и не мог понять… Работал Нефедов хорошо и технику безопасности соблюдал, но что он делал после работы, чем жил, с кем дружил, и дружил ли, Сарыч не знал. А ведь горняцкий поселок невелик и все как на ладони.
Помнится, жена говорила, что он баптист.
Поздоровались. Сарыч вопросительно взглянул на Нефедова. Как его… Сергей Сергеевич, кажется.
— Слушаю, Сергей Сергеевич.
— Вот, — Нефедов пододвинул заявление.
— … выделить помещение для молитвенного дома, — вслух) прочитал Сарыч. — И что, много, — он замялся, подыскивая слово, — прихожан?
— Сейчас мало, трое всего. Но будет помещение — люди пойдут.
Сарыч подумал. Дело для него был неожиданное и новое.
— Сергей Сергеевич, вы заявление оставьте, мне посоветоваться надо.
— Что тут советоваться — мы же старый тепляк просим. Сами отремонтируем.
— Да не в этом плане… в принципе, как все это оформляется, регистрация и так далее.
— Тогда откажут, — еще больше поскучнел Нефедов. — В Конституции одно, а на деле другое. Свобода совести… где она, свобода?
К религии у Сарыча было отношение двойственное. С одной стороны, опиум народа, пережиток капитализма. А с другой, мать у Сарыча была верующая, и ничего плохого в этом он не видел.
И сам он… теоретически, конечно, линию партии разделял. А вот на деле…
Говоря честно, в трудные моменты и молитвы, от матери услышанные, читал. Не вслух, конечно, где там вслух, но читал. На всякий случай.
…Последним в тот день к нему пришел Серега Вендышев.
— Лейтенант Вендышев, участковый рудника, — отрапортовался он.
Так они и познакомились. А тут в аккурат на ноябрьские праздники взорвали автобус с комиссией из крайкома.
Шум, гром по тем временам особый, хотя сильно никто и не пострадал. Это сейчас у нас взрывают все, кто может, и всё, что могут, и народ привык. Точнее, приучили. Привыкнуть к этому невозможно.
А тогда это было ЧП, и не областного даже, а всей страны масштаба. Из Москвы спецы понаехали.
Искали, крутили — а что искать… Пурга все следы замела.
И тут Сарыч вспомнил, как он Вендышеву подсказал:
— А вы взрывника покрутите, я слышал, что он домой взрывчатку эту тягал.
Покрутили взрывника с применением всех средств — прав ли виноват — признался.
Вендышеву — внеочередное звание и в милицейскую Академию.
Так и пошел человек расти.
Правда, и Сарыч вскоре ушел в партшколу, но связи они не теряли, перезванивались, при редких встречах закатывали кутежи по мере возможности…
…Сарыч позвонил в МВД и нашел-таки Серегу.
Тот выслушал и посоветовал:
— Пусть мне жалобу кто-нибудь напишет. Чтобы не от тебя исходило, понимаешь.
Сделав одно дело, Сарыч уже думал о другом:
«Все это рука Давидовича».
И лютая ненависть поднималась в его душе. Убил бы, да ведь отвечать придется. Сволочь, сволочь!
И стал думать, как бы прижать, да побольнее, этого еврея.
Человек он был сообразительный и придумал.
А придумав, сам содрогнулся: «Неужели я до такого дошел?».
И тут же оправдался: «Да ведь это я так, помечтать».
…На другой день после обыска он узнал, что все золото Фонда конфисковано, счета арестованы, в том числе и его личные.
На третий — от него ушла жена. Без всяких объяснений.
Вместо объяснений или записок она оставила ему магитофонную кассету.
Недоумевая, Сарыч включил ее.
И густо покраснел.
