Валерий Фатеев - Золотая моль
От улицы его отлучил спорт — баскетбол, штанга, всего понемногу. Главное, что он вынес из спорта, — умение принимать решение в нестандартной ситуации и за минимум времени.
Любопытно, что после армии Сарыч хотел поступить в театральное училище, так как пел, играл на гитаре и кларнете. Но пошел в горный и экзамены сдавал прямо в солдатской форме.
Здесь он и повстречал Луизу.
Любовь… до сих пор, как ни странно, любовь.
Общежития их друг против друга располагались. Но она постарше на курс была… Волосы, как спелая рожь, глаза серые, серьезные… росточка невысокого, ей на цыпочки приходилось подниматься, когда они целовались. Не то что Лиля…
— Почему именно она? — как-то спросили у него.
— Не знаю, но мне кажется, мы в жизни выбирает тех женщин, кто нас уже выбрал. Это Луиза потом сама призналась, что глаз на меня положила.
Ищешь женщину, пока она не поймает тебя…
— Это что ж, — говорил Сарыч. — Зазря, что ли, серенады у тебя под окном каждый вечер пел?
Романтик? Тогда это еще не было бранным словом, тогда бранными словами были другие: торгаш, деляга, проныра.
Новые дороги, города, новые дальние страны. Комсомольские десанты высаживались в глухомани, на берегах сибирских рек, там, где только самолетом можно долететь.
Очутились на одном из рудников Чукотки и не пожалели. Люди, природа, работа — все было таким, как представлялось в мечтах. Но…
Когда Сарыч первый раз в жизни взял в руки самородок, найденный прямо у поселковой столовой, что-то ворохнулось в его сердце.
— Сколько? — неверяще переспросил он у коллеги.
— Этот? — коллега оценивающе взвесил самородок на ладони. — Думаю, граммов пятьдесят, не меньше. Не одна «Волга».
Тогда сказанное поразило его. Такие деньги! Ему за эту сумму придется года три корячиться. А тут — миг, и все.
С тех пор в штольнях и проходках он уже не столько смотрел по сторонам как инженер, сколько как старатель.
И находил. Небольшие, грамма по два-три, самородки.
Постепенно их накопилось много, но что с ними делать, он не знал.
А тут еще показательный процесс по делу о хищении золота над тем самым коллегой. В особо крупных размерах.
Приговорили беднягу к расстрелу.
Ночью, крадучись, Сарыч вышел к шахтным отвалам и выкинул все свои золотые накопления.
Выкинул, но мечта осталась.
В его сердце уже пустил ростки золотой дьявол. И судьба молодого Сарыча прослеживалась Четко: хищение — суд — тюрьма… жизнь покалеченная.
Спас случай. На отчетном собрании молодого коммуниста неожиданно выбрали секретарем парткома.
Произошло это так.
Инструктор Анадырского крайкома привез, конечно, кандидата в секретари — должность-то была освобожденная. Но чужого прокатили, да так, что и надежд не оставили.
— Хорошо, — разозлился инструктор, — выбирайте своего, если есть у вас кандидат.
И выбрали Сарыча. А что — молодой, толковый, энергичный. Таким и дорогу.
Для Сарыча это было неожиданным и ненужным. Его уже приглашали в Магадан, в аппарат СВЗ. Город, нормальные условия быта и работы… прежде всего для Луизы. Но он категорически отказался. Строптивца, как это было заведено, вызвали в крайком, надавили вплоть до исключения из рядов и очернения биографии, и Сарыч сдался. Он летел из Анадыря в громыхающем пустом грузовике и со страхом думал, как он будет объяснять все Луизе.
Объяснять не потребовалось.
— Я это знала, — сказала она. — Я знаю, что ты, в общем-то, слабак. И немного трус. Но ты в этом не виноват — таким вырос и таким мне достался. Судьба-
Слова были горькие, обидные. Он. запротестовал, но после долгого размышления осознал ее правоту. Он вспомнил, как на четвертом курсе на танцевальном вечере в честь Международного женского дня один из студентов, Фарик, стал нагло приставать к Луизе. Из своих ребят никто бы этого не посмел — знали, что у Сарыча и Луизы роман… Но чернокожий Фарик был подданным Сомали и даже наследником какого-то мелкого принца. За иностранцами такого ранга обычно присматривало КГБ, и всякая несанкционированная акция в их отношении жестоко наказывалась — вплоть до исключения и заключения.
Сарыч просчитал, чем может все кончиться, и не вмешался.
Трус — это тот, кто думает о последствиях.
Герои не просчитывают ситуацию. Они бросаются в драку сразу, подчиняясь мощному импульсу. Как знать, если бы они
стали считать, может быть, и воздерживались от необдуманных поступков. И в истории не было бы Фермопил и многого другого.
Тогда он едва не потерял Луизу.
…Но сейчас она сказала:
— Ты должен бороться. Теми же методами. Кстати, Вен-дышев сейчас главным ревизором в МВД.
И Сарыч вспомнил о Вендышеве. Они на Чукотке вместе работали, а северная дружба не забывается.
.. Тогда новая должность Сарычу понравилась.
Во-первых, условия. Просторный, светлый и теплый кабинет… Это вам не шахта после отладки, где только в противогазе и пройдешь. Оклад, квартира, даже персональный автомобиль полагался: рудник раскинулся на десятки километров, пешком не побегаешь.
Во-вторых, люди… власть над людьми. Что ни говорила приятно, когда все к тебе по имени-отчеству и с уважением. И хотя ты понимаешь, что уважение это больше к должности, все равно приятно.
Но самое главное и неожиданное оказалось в том, что Сарыч вдруг обнаружил в себе неведомую до сих пор способность понимать людей.
Больше того, он видел их насквозь, и это не было преувеличением.
Наверное, черта эта присутствовала в нем и раньше: с долей большей или меньшей вероятности он мог прогнозировать действия своих подчиненных в карьере или, как это было ранее, в спорте, товарищей по команде… Но тогда эта его сила заслонялась рядом других обстоятельств, дел и проблем. Здесь же на приеме перед тобой сидел просто человек. Зачастую даже беспартийный.
— Я ведь, товарищ секретарь, почему к вам пришел, — говорил Чередниченко, старый диспетчер с первой шахты. — У нас странные дела стали твориться в коллективе.
И он долго рассказывал об этих делах, в которых не было ничего странного. Кто-то приходил с похмелья, кто-то умудрялся глотнуть прямо в забое. А взрывник уносил домой не-взорвавшиеся заряды — рыбу глушить.
Сарыч терпеливо слушал, а слушая, наблюдал.
Глаза диспетчер не прятал, но и прямой взгляд его поймать оказалось невозможным. Руки еш все время были в движении, а правая то и дело дергала в самых острых местах рассказа за мочку уха. Как будто рассказчик сам себя останавливал: ври, да не завирайся. В тоне его выпирала искренность, но слова были гладкими, безличными, как будто все это он заучил заранее.
