Марк Азов - Визит «Джалиты»
Прячась за кустами, Гриша добежал до ограды санатория, перелез через неё и спрыгнул в заросли можжевельника.
Тут его кто-то поймал за ногу:
— Далеко собрался?
— Это вы, господин Гарбузенко?
— Что за привычка спрашивать, когда надо отвечать? Гражданская война кончилась, я лёг себе под заборчиком отдыхать, а ты на меня сверху падаешь. Что? Ворота забыли проделать в заборе?
— Ну… я… чтоб офицер не увидел. Подумает — бегу доносить…
— А ты разве не доносить?
— Не-а… Только в лавочку за табачком.
— А кто курит? Ты — нет. Мария Станиславовна?
— Ну, офицер же.
— И ты по секрету от него бегаешь ему же за табачком?
Гарбузенко постукал себя по животу костяшками пальцев: звук был такой, будто он стучит в дверь.
— Что у вас там?
— Гроб с музыкой, — распахнув бушлат, Гарбузенко показал маузер в деревянной кобуре. — Ну? Будем говорить… или слухать музыку?
— В город шёл, в этот… красный ревком.
— Ну я — ревком. Слухаю вас.
Гриша даже не удивился. Наоборот, только теперь всё стало на свои места. Значит, человек, с которым он плыл на «Джалите», действительно не был греком Михалокопулосом, это был болгарский коммунист Райко Христов, и запонки с якорьками, которые он перед смертью успел передать Грише, послужили паролем для Гарбузенко, который тоже не контрабандист, не налётчик, а возглавляет здешний подпольный ревком.
Гриша затарахтел, как пулемёт:
— Коля доведался, что офицеры тут прячут продукты, а докторша брякнула Дубцову. Они их убьют. И пацана и докторшу!
Гарбузенко посмотрел на Гришу так, как будто перед ним был несмышлёныш, который опрокинул банку с вареньем и прилип к табуретке.
— А для чего я тут сижу? По-твоему, я к этому забору приставлен, чтоб его подпирать? (Гриша не знал, что на это ответить.) Ну чего глазами блымаешь? Никто никого не убьёт. Стрелять в санатории запрещено строжайшим образом. Там же дети!
Гарбузенко сложил табуреточкой руки, чтобы подсадить Гришу обратно на забор. Но Гриша не спешил ею воспользоваться:
— Обратно я не пойду. Меня докторша выгнала…
— Я тебе не пойду! И что значит — выгнала? А кто будет пацанву кормить? Наши товарищи говорят — невозможно улежать в секрете, так смачно пахнет от твоей кухни.
Грише понравился такой разговор.
«Теперь или никогда», — подумал он и начал издалека:
— Господин!.. Пардон, сорвалось… товарищ Гарбузенко! Если вы правда ревком…
Гарбузенко положил руку на маузер:
— Вам предъявлен мандат.
— Ещё раз пардон! Просьба к вам, извините, конечно, за нахальство. Дело в том, что у меня там в заграницах, за неимением другой работы, талант открылся до коммерции.
— У нас за такие таланты показывают небо в клеточку.
— Жаль. Тут как-то… ну, родным, что ли, пахнет. Даже от вашего маузера, товарищ Гарбузенко, теплом тянет, как от печки в деревне. А там… там даже коммерция не по мне, скучная какая-то, все под себя гребут. Здесь я хоть пацанят накормил супчиком, а там что? Сам нажрался — и на бок?
— Короче! Чего ты хочешь?
— Можно, я останусь сестрой-хозяйкой?
— Да хоть тётей, — согласился Гарбузенко и вновь подставил Грише скамеечку из рук. — Лезь домой и сиди там тихо, не рыпайся — вот и вся резолюция.
ПОЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ЛИЦ
У крыльца санатория остановилась пролётка. Лошадьми правил красноармеец в остроконечном шлеме. С пролётки сошёл человек в длинной кавалерийской шинели с «разговорами» — нашивками малинового сукна поперёк груди — и в фуражке с красной звездой. На тонком ремешке, переброшенном через плечо, висела кобура с наганом. Взбежав на крыльцо, приезжий снял фуражку, и на плечи шинели хлынула волна блестящих чёрных волос. Военный оказался женщиной.
Дети, окружив пролётку, смотрели, как красноармеец-повозочный оглаживает разгорячённых лошадей.
— Ведёрко будет? — спросил он ребятишек. — Коней напоить.
— Будет, если сестра-хозяйка разрешит, — сказала Олюня.
— А что, вредная тётка? — спросил красноармеец.
Все засмеялись. Олюня побежала за ведром, остальные, как по команде, повернулись к веранде. С крыльца спускалась Мария Станиславовна в сопровождении приехавшей «комиссарши», как её окрестили все.
— Я вас не понимаю, гражданка Забродская, — говорила она Марии Станиславовне, — отказываюсь понимать. Я представитель продовольственного и медицинского отдела Крымревкома. Надеюсь, у вас не вызывает сомнений мой мандат? Вот… «выдан товарищ Тихомировой…»
— Зачем мне мандат? Я вам верю. Но сейчас не так-то просто поднять истории болезни. Я всю регистратуру спрятала под старой рухлядью. Контрразведка интересовалась.
— То была белая контрразведка. Они не собирались кормить ваших больных. А мы для снабжения санатория продовольствием должны определить, сколько детей здесь будет завтра.
— Надеюсь, столько, сколько сегодня?
— Это решать будем мы.
У Марии Станиславовны задрожали губы.
— Подождите, — сказала она, — я попробую отыскать истории болезни.
Она вернулась в дом, а к Тихомировой подошёл Серёжа — основательный десятилетний человек:
— У вас звезда настоящая?
— А какая же?
— И у меня такая. Батяня подарил. А они говорят, не настоящая.
Тихомирова надела ему на голову свою фуражку:
— Герой!
Фуражка накрыла героя до подбородка. Вокруг захохотали.
Серёжа сбросил фуражку. Она упала. Тихомирова подняла, отряхнула и пошла по парку, разглядывая клумбы, статуи, вазы на постаментах…
Тем временем Мария добралась до винтовой лестницы, ведущей в мезонин. Именно там, под полом мезонина, была спрятана её канцелярия…
Но что она скажет Дубцову? Ведь Гуров оказался прав в своих предсказаниях: новые власти намерены сами определять, кого из детей они оставят в санатории, а кого…
Мария остановилась — Дубцова не было. Комнатушка с покатым потолком оказалась пустой, на подоконнике лежало брошенное полотенце. Вопреки своей хвалёной флотской аккуратности, Виля не повесил его на крючок. Спешил. Люди с красными звёздами его спугнули. Кусая губы, чтобы не расплакаться, Мария стала поднимать «хитрые» доски пола. Те самые, которые полупьяный плотник забыл прибить при ремонте дачи. Мария ещё в детстве устроила здесь свой тайник. Прятала, чтоб над ней не смеялись, дневники, потом кое-какие письма, вырезки из статей Дубцова в сборниках географического общества… И вот теперь — истории болезни, где написано не только кто чем болен, но и кто чей сын, чья дочь…
Доставая из-под пола запылившиеся папки, Мария перепачкалась, а увидев в зеркале умывальника своё лицо, покрасневшее, со вспухшими, искусанными губами, заплаканными глазами, расстроилась ещё больше. Предстать перед этой Тихомировой в таком жалком виде? Никогда! Мария быстро ополоснула лицо под умывальником, вытерла полотенцем, которое валялось на подоконнике, и по привычке повесила полотенце на место, возле умывальника…
