Дмитрий Быстролетов - Путешествие на край ночи
Но случайно я упоминаю о Посольстве, и неприятный человечек поворачивает ко мне бугристый шар своей огромной головы. С любопытством рассматривает меня.
— Хорошо, едем.
Мягко ступая по ковру, профессор неслышно входит в спальню и останавливается перед Иолантой. Опустив голову, долго рассматривает ее исподлобья. Чувствуется, как этот тяжелый, неприятный взгляд выхватывает незримые нам характерные мелочи и через них проникает дальше в недоступный другим мрак, куда скрылась сейчас израненная душа Иоланты. Потом, не проронив ни слова, профессор идет в гостиную, садится к столу. Вынимает лист бумаги и карандаш.
— Вы хорошо знаете семью больной? Не очень? Жаль, все же расскажите, что вам известно. Отвечайте на вопросы, пожалуйста.
Профессор не спеша берет толстую сигару, с чувством закуривает и начинает записывать мои ответы в кружки, которые соединяет линиями. Получается что-то похожее на генеалогическое дерево.
— Начнем с отца молодой пани. Не был ли он болен сифилисом?
Задав этот вопрос, маленький человечек пускает клуб дыма и внимательно смотрит на меня, слегка наклонив голову. В неподвижном взоре мне чудится насмешка. С трудом я сдерживаю себя и даю ответ.
— Нет? Так, так… Ну, а туберкулезом? Да? Очень хорошо. Очень. Запишем. Еще чем? Не знаете? Ну, а не замечали ли вы в его поведении каких-нибудь странностей? Определите его характер? Что он за человек?
Профессор спрашивает и записывает. Как у следователя, я сижу на кончике стула и отвечаю на мерзкие вопросы, которыми он настойчиво лезет в щели чужой жизни, стараясь выворотить из них побольше нечистот.
— Вот, кажется, готово. Все ясно, — с довольным видом он похлопывает коротенькой волосатой рукой по исписанному листу.
Я заглядываю и вижу плоды его работы.
мать:
Тбк. Умерла от легочного кровотечения. Повышенная нервность, вспыльчивость. Приступы неукротимого гнева.
Старший сын:
Азартный игрок в карты. Пьет. Неоднократно покушался на самоубийство.
второй сын:
Алкоголик. Отказался учиться.
больная:
Тбк. Выраженная инфантильность.
Была при смерти от тбк. легких в возрасте 19 лет.
Странности: беспредметная печаль, бегство от людей, жизнь в мечтах, неопределенные устремления, пустота взгляда. Малая заинтересованность в окружающем.
Приступ психоза через год после брака (беременна?).
младшая сестра:
Злобный неуживчивый человек. "Со странностями".
Пьет (немного). Фанатичка.
— Вполне ясная картина, — изрекает профессор.
Я с ненавистью смотрю на белое, пухлое горло. Хорошо бы сдавить его пальцами.
— Однако, — хрипло говорю я, — такую таблицу можно составить о каждом человеке, в том числе обо мне и о вас.
— Вас я не имею честь знать, а о себе подтверждаю ваши слова. Это лишь показывает, что так называемых здоровых и нормальных людей среди нас мало. Извольте проводить меня к больной.
Ловкими и быстрыми движениями профессор обстоятельно осматривает Иоланту. Для этого горничная и я поднимаем ее с кресла и, поддерживая сзади, заставляем стоять среди комнаты, босыми ногами на ковре. Профессор умелыми вопросами горничной вскрывает картину болезни — постепенное и все ускоряющееся нарастание симптомов, давших, в конце концов, картину ступора. Он говорит вполголоса, короткими отрывистыми фразами. Она отвечает быстрым захлебывающимся шепотом. Когда осмотр окончен, профессор вдруг грубо берет больную за плечи и совершенно неожиданно резко и повелительно спрашивает:
— Вы ели сегодня?
Голова больной, бессильно запрокинутая назад, на мою грудь, чуть заметно вздрагивает. Но лицо остается пустым.
— Я спрашиваю: вы ели сегодня? Мне некогда ждать! Отвечайте!
Он настойчиво трясет ее за плечи.
— Отвечайте сию же минуту! Я не шучу! Мне надоело повторять одно и то же! Ели вы или нет? Ну?! Ну?!
Иоланта беззвучно шевелит губами. В страшно больших глазах — тоска и страдание, они блестят влагой. Потом две крупные слезы ползут по бледным щекам. С легким стоном она закрывает глаза и роняет голову на грудь.
Горничная всхлипывает.
— Дурра, — свирепо цедит сквозь зубы профессор, — пошла вон!
Потом, как бы про себя, добавляет: — А все-таки контакт пока что возможен… — Наконец, укладывает Иоланту в кресло, очень мягко, почти добродушно заканчивает: — Маленькая пани нас хорошо видит, слышит и понимает, но говорить с нами пока не желает. Не будем ее тревожить — пусть отдыхает.
Мы вышли в гостиную.
— Ну как, пан профессор? Говорите, ради Бога!
И опять я сижу в кресле, а профессор на диване. Рядом с ним заготовленная пачка книг. В сумраке неуютной комнаты вижу перед собой бугристый круглый череп и коротенькие ноги, которые не касаются пола.
— Случалось ли вам, молодой человек, натыкаться в книгах на описания людских характеров, которые кажутся зарисовками с нас самих или наших близких? Например, встречали ли вы литературный портрет пани Иоланты?
И прежде чем я успеваю ответить, память услужливо раскрывает передо мной картину теплого после полудня дня на лестнице, устланной алым ковром. Закрыв глаза, я беззвучно произношу слова, ставшие для меня магической формулой и заклинанием:
"Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно видеть на картинах Гвидо
— нежная, бледная, проникновенная, чуждая низких мыслей откормленного невежества, которое глядит на мир сверху вниз, но вместе с тем и лишенная робости, поднимающая глаза снизу вверх. Она смотрела прямо вперед, но так, точно взор ее видел потустороннее".
"Для этих людей жизнь точно подернута траурным флером — между тем негромко читал профессор страницу из скучного вида книги. — Они видят в ней только печальное. Их можно довольно легко вывести из обычного состояния грусти и неопределенных устремлений; тогда они начинают улыбаться и шутить, становятся такими, как все. Но вот разговор кончен — и снова они возвращаются в свое царство теней. Эти люди охотно молчат и сторонятся окружающих, одиночество манит их, как открытая бездна.
Во-первых. Потому что болезненная фантазия предлагает им взамен реального мира иной, дивный и прекрасный. Во-вторых. Потому что соприкосновение с людьми для них зачастую мучительно: их душа сверхчувствительная и потому необычайно легко ранима, она как будто лишена того спасительного покрова, который делает нормального человека покладистым, терпеливым и выносливым к трагедии нашего бытия. Отсюда их частая одаренность, душевная чистота и обаяние: стоящие вне низких интересов всего земного, слабые и беззащитные, они способны без всяких усилий со своей стороны возбуждать в других самую страстную любовь.
