Виктор Дудко - Тревожное лето
— Ну, говори. Ты его не бойся, — кивнул в сторону Карпухина. — Все, как было, говори. Давай.
— Чего он весь в крови? — спросил Карпухин.
— Так в атаке ж! — подскочил Нелюта. — Я что? Как секанул хорунжего — здоровенный такой бугай, он в сарае под охраной, уже очухался, — гляжу, что за чудо такое? Пригляделся, а это пацан на лошади. Ведь чуть голову ему не снес. Счастлив его бог, елки-палки! Крутится с клинком, глаза вот-вот выскочат. Я к нему: думаю, зарубят в горячке. Швырнул его с седла! Это он потом поранился, — пояснил успокаивающе. И уже не так громко: — Вот гады, а? Мальца в такую рубку втянуть, живоглоты проклятые! — Еще раз утер рукавом лицо. — Давай, говори, малец.
Казачок прикусил губу, не давая себе расплакаться, уголки рта задрожали.
— Чего говорить-то? — сипло произнес.
— Как чего? — опешил Нелюта. — Что нам рассказывал. Вот то и ему говори. Давай-давай, ничего не будет. Это тебе не в казаках гарцевать.
Мальчишка переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул:
— Ну... это самое... Когда сотня стояла в Никольске...
Карпухин, нахмурясь, перебил:
— Когда это было?
— Что? — не понял казачок.
— Когда сотня стояла в Никольске?
— Да вчера и стояла. Ну вот... — Он опустил голову, опять переступил с ноги на ногу, потом поглядел в окно, за которым таял конец жаркого лета.
— Ну вот что, — не выдержал Нелюта, — хватит тянуть кота за хвост. Такое дело, товарищ Карпухин. — Он снял фуражку, вправил ремешок и снова надел. — Поставили они сотню в сквер. Ну, нажрались, как полагается, ханжи. То-се, значит. А наискосок кирпичное здание, я его знаю. Там раньше булочная была. Так вот, в этом здании беляцкая контрразведка. Чуешь? Слухай сюда. И вот прибегает прапорщик и зовет с собой того хорунжего. Как его фамилия? — обратился к казачонку.
— Овсюг.
— Вот-вот. И скоро Овсюг, гад такой, тащит бабу. Представляешь, товарищ Карпухин! Она орет, вырывается, а он, скотина, ржет, — Нелюта перевел дыхание. — Кричит: «Подпольщицу отдали нам на полчаса! Кто, говорит, со мной?»
Мальчишка не поднимал головы и только губы кривил да нянчил руку.
— Вот так. Слухай сюда дальше, товарищ Карпухин. В общем, через полчаса ее вернули туда, где допрашивали. Но, видать, девка твердая оказалась. Опять бежит этот хлыщ: мол, забирайте снова. Но вернулся Овсюг один. Говорит, сала больше не будет, заговорила баба. Ну, ладно. Потом прибегает ротмистр. Построили сотню и начали допытываться, у кого этот, как его, — сделал ковшиками ладони и приложил к груди. — Ну, амуниция бабья. Кто-то из казаков позарился на бабские тряпки. Ладно. Ротмистр принялся угрожать, мол, ежели сию минуту эту штуку не вернут, то по закону военного времени каждый второй будет расстрелян за пособничество Красной Армии. Тут прибежал есаул, чуть не подрался с ротмистром. Сотню по тревоге — и аллюр три креста. Ну, мы их тут и посекли, почитай, всех. Вот такое дело. Уразумел?
Казачок молча кивал.
Карпухин внимательно слушал Нелюту:
— Понял. — Спросил у мальчишки: — Кто позарился на это самое?
Мальчик молчал.
— Ясно. — Карпухин поднялся, отодвинул в сторону бумаги. — Где этот Овсюг?
— Так где ж, там! Где ему быть? — ответил Нелюта.
Карпухин накинул портупею поверх кожаной куртки, затягивая на ходу ремень, приказал:
— Пошли. Будем говорить с Овсюгом. Ежели еще не издох. Где, ты говоришь, этот Овсюг? В сарае? А сарай где? Понял. Пошли.
Щелястый сарай с легкомысленно сдвинутой набекрень соломенной крышей, из которой торчали голые стропила, охранял боец эскадрона с шашкой наголо.
Хорунжий Овсюг сидел, привалившись к стене. Голова его была перевязана. Щурясь, он секунду-другую рассматривал вошедших. И как будто обрадовался, увидев казачка.
— А, и ты тут... Живехонек-радехонек, значит... — Внутри у него что-то хрипело и булькало. — А меня вот... Ну, живи, живи... — Он откинулся к стене.
Карпухин огляделся, поднял пустое проржавевшее ведро, сел на него.
— Овсюг, — сказал Карпухин. — Кто из ваших припрятал предмет женского туалета в скверике возле контрразведки, в Никольске?
Хорунжий повел белыми от боли глазами по лицам, еще не понимая, чего от него хотят. Карпухин повторил. Усмешка появилась и исчезла с лица хорунжего:
— Ищите. Найдете — ваше будет. Только зачем оно вам? Другое дело их благородие. Они нас чуть не перестреляли за него.
— Ты вот что! — вспылил Нелюта. — У тебя спрашивают, отвечай. Треп нам твой ни к чему. Кто припрятал эту хреновину?
— Ладно, ты спокойнее, — предупредил Карпухин.
Нелюта обиделся, пошел из сарая. Скоро появился и Карпухин.
— Ты Мясина опознаешь? — спросил у казачка.
— Дядьку Трифона, что ль? Кто ж его не опознает?
— Ну, тогда пошли на гумно. Будем искать.
— Сказал, что ли? — обрадовался Нелюта.
— А куда он денется?
Было жарко. Нещадно палило солнце. Ближний лес дрожал в мареве, казалось, что мимо него струится воздушная река. Высоко в небе кружил ястреб. Трава кругом была вытоптана, взрыхлена, покрыта бурыми пятнами.
— Ну-ка, малец, показывай дядьку Мясина.
Они прошли к раненым, кучкой сидевшим и лежавшим на земле. Кто стонал, кто просил пить, а кто поминал господа бога и его архангелов.
— Его тут нету, — сказал казачок.
— Ладно, нету так нету, — согласился Карпухин. — Идем к убитым.
— Вот он, — сразу узнал казачок, указав пальцем на мирно лежащего казака, пожилого, со сложенными на животе руками, в залитой кровью рубахе.
— Где его сума? — спросил Нелюта пробегавшего санитара.
— Все там, в куче, — махнул тот в сторону.
Суму нашли быстро. Карпухин вытряхнул из нее содержимое: моток дратвы, кусок мыла, пару нательного белья, сверток байковых портянок... Того, что искали, не было.
— Нету, — разочарованно произнес Нелюта.
— Постой, постой, — сказал Карпухин, разворачивая портянки. — А вот и пропажа! Теперь пошли назад, будем разбираться.
Вернувшись в избу, Карпухин принялся разглядывать найденную вещь.
— Ты отведи паренька-то, — сказал Нелюте. — Пусть твои хлопцы присмотрят за ним, потом что-нибудь придумаем.
Казачок вдруг заплакал:
— Дяденька... а не расстреляют?..
Карпухин нахмурился, полез за кисетом:
— Красная Армия не воюет с детьми. Все. Иди! Где твои родители?
— У меня нету родителей. Их беляки постреляли в Полтавке.
— Ну вот, — расстроился Карпухин, — А ты сам-то с кем был? Эх! Как тебя зовут?
— Тит.
— Ты не реви, Тит. Это плохо, что у тебя родителей нет. А тетки или дядья?
— Не пойду я к ним, к мироедам.
— А ты, значитца, пролетарий! — обрадовался Нелюта. — Ну, тогда другое дело. Вот возьмем Спасск, учиться будешь. Понял?
