Алексей Грачев - КТО ВЫНЕС ПРИГОВОР
14
Выйдя из–под арки соборных ворот, гулкой, как обезвоженный колодец, Костя так и остановился. Хрусталь, а вернее питерский налетчик Хрусталев, высланный сюда, точно поджидал инспектора на углу, выпирающем каменными ребрами в театральную площадь. Он стоял возле витрины обувного магазина частного торговца Бирюкова и внимательно разглядывал хромовые мужские сапоги, дамские шевровые ботинки, туфли, катанки, обвязанные для привлекательности розовыми тесемками, сандалеты на ребенка и на верзилу в три аршина ростом. На ногах у него, не по зиме, поблескивали острыми носками ботинки «джимми». Не исключено, что теперь Хрусталь прикидывал, как будет он выглядеть вот в этих цвета шинельного сукна катанках из романовской овцы. Только их, видимо, и не хватало ему для полного форса. На нем — зимнее пальто с каракулевым воротником, финская кепочка с коротеньким козырьком и двумя пуговками, шарф, как у модницы, откинут на воротник. На воротнике лежали длинные, как у семинариста, волосы. Но все же — где фуражка с кожаным козырьком, потрепанное в подворотнях, в карьерах, в шалманах пальто «реглан»? Дня три тому назад он видел его в таком наряде в трактире «Биржа». Богатые родственники нашлись у Хрусталя? Костя обошел толпу, обошел подводы ломовых извозчиков, закрывающих доступ к дверям пивной частного товарищества официантов «Бахус». Сами извозчики, как видно, сидели за столами, греясь пивом. Снег, обильно выпавший накануне, лежал добротно и прочно на карнизах домов, на деревьях церковного сада по другую сторону площади, на столбах и на проводах, — лежал, источая вокруг себя нежное сияние. От снега утробистее, глуше теперь шел стук копыт лошадей, грохот колес трамваев, шаги людей, которые с какой–то странной осторожностью ступали по тротуару. Точно заметил в стекле витрины Хрусталь очертания инспектора губрозыска и торопливо двинулся прочь, помахивая портфелем, белеющим заплатками из металла. Совсем как командированный из Винсиндиката или Главкожтреста. Да так бы и любой подумал в толпе, окружающей налетчика. Вот он остановился возле какого–то мужчины, тоже с портфелем. Ну, прямо два сослуживца–конторщика встретились, чтобы поболтать о калькуляции или же о перемене погоды на дворе. Мужчина достал часы из кармана: ага, время понадобилось Хрусталю. Спешит на свидание, может? И где все же его фуражка с кожаным козырьком, в которой он три дня назад в трактире «Биржа» пил за столом у кадки с фикусом «бархатное» пиво? Костя перешел улицу вслед за ним. Теперь Хрусталь встал у деревянного бочонка, на котором вкривь и вкось были налеплены объявления и афиши. Афиши эти хватали прохожего за руку и волокли в кинематографы «Арс», общедоступный «Глаз» или в «Скиф» смотреть Гарри Пиля, Фербенкса и Мэри Пикфорд, Макса Линдера, на «мировой» фильм «Куртизанка на троне», на «Нищую Стамбула», на Рудольфо Валентино, лицо которого выглядывало из белых мазков туч, нацепленных волей художника на листья пальм, — лицо смуглое, с густыми бакенбардами, с косыми китайскими глазами под полами широкой шляпы. В черном галстуке звездой сиял бриллиант. Хрусталь залюбовался бриллиантом, представив, вероятно, сколько ночей можно провести под него, сколько сорвать «банков»… Костя положил руку на его плечо и сказал негромко: — Без шухера, Хрусталь! Налетчик резко обернулся — сам высокий, узкоплечий, с бледным, точно замороженным, лицом. Когда первый раз они встретились, — а было это в летнюю жару, — лицо у него было тоже мертвенно–бледным, каким–то бескровным, с вялой кожей, с синеватыми губами. Вот он улыбнулся, тряхнул длинными патлами. Была у него привычка быстро моргать ресницами… Вот и сейчас поморгал, как бы сгоняя соринку, застрявшую под веком. Спросил негромко, с вкрадчивостью: — Что хочешь взять с меня, гражданин сыщик? — Одет, смотрю, шикарно, Хрусталь… — А что, мне нельзя приодеться? — На какие деньги? Хрусталь переложил портфель из руки в руку, вздохнул и вдруг улыбнулся натянуто, как кому–то за спиной Кости: — Нашел «кожу». Иду возле «Гоппа», гляжу — лежит портмоне. Мировая «киса». Нэпман потерял, наверное. Поднял я его, а то бы затоптали. Народ от холода ног не чует под собой, торопится. Ну, стал я кликать, мол, чья это «киса». А никто не отозвался, так и взял себе. На балчуке* приобрел вот одежонку, вольный я человек или нет?.._______________ * Б а л ч у к — базар.
Он помрачнел, втянул голову в плечи, оглянулся по сторонам, на решетки церковного садика, как собираясь бежать туда, за деревья, окруженные уже по–зимнему валиками снега, облепленные черными комьями галочьих стай. — Еще чего? Протокол, может, составишь? — Куда путь держишь? — А в баню. Вот и бельишко на толчке купил. А то «бекасы» заели. У нас на «Гоппе» разный народ ночует. Он сам открыл портфель — и верно, белье, чистое, шелковое, прокурор, наверное, такого белья не носит. — Уж не с посла ли какого? — Может, и с посла, — согласился Хрусталь. — Только я не спрашивал у той тетехи на балчуке. Может, это у нее у самой–то «пуганое барахло»*. Но узнавать не мое дело…
Он покосился на Костю, добавил: — Вероятие тут нужно… Вероятие — было любимое слово питерского налетчика. — Убили вчера человека на Овражьей улице. Не слышал? — спросил Костя, приглядываясь к светлым зрачкам своего собеседника, несущего «бекасов» в баню. Хрусталь оживился, даже придвинулся ближе, вытянул шею: — И много взяли? — Не знаю пока. Хрусталь разинул рот, вот захохочет, но снова помрачнел, мотнул головой и уже угрюмо: — На меня хошь положить? — Около десяти вечера где был вчера? Хрусталь воздел глаза к лику Рудольфо Валентино — хоть на колени сейчас. Ага, это он вспоминал. — В «Гоппе»… Играли в карты. Могу точно выставить свидетелей. Он посмотрел на Костю, поморгал — занервничал, значит. С чего бы? — А не веришь, веди… Только потом извиняться будешь. Никогда еще сыщики не извинялись передо мной… Вот бы потешился. — Ступай, — глухо проговорил Костя, — обойдемся и без извинений. Хрусталь повернулся и медленно пошел через садик, все так же беспечно потряхивая портфелем. Нет, совсем как командированный из Винсиндиката или Главкожтреста.
15
Теперь Костя прибавил шаг по улице, похожей на узкий коридор, без крыши только. Торопливо бежали туда и сюда легковые, ломовые извозчики, редкие автомобили, пролетки. — Эге–й, посторонись! — звучало то и дело. Слышались перебранка, а то возгласы приветствий, кто–то вскрикивал, шарахаясь от копыт несущейся лихо рысистой, свистели кнуты, метались петли вожжей, как арканы ковбоев в американском фильме. В конце улицы матово поблескивали осевшие глубоко на каменные плечи купола старинного монастыря, прорехи колоколен ловили низко плывущие над стенами белые подушечки облаков. Толпа вокруг вдруг загустела — наступил обеденный час, и повысыпали роем конторщики, неся на Костю дух кабинетов. Протолкавшись, он сунулся в переулок, возле часовенка с мрачными, железными переплетами на окнах. Следом за часовенкой поднялось гранитное здание казначейского банка. А напротив, за стальной границей трамвайных рельсов, встал торцом к улице двухэтажный дом под желтой штукатуркой. Два длинных ряда окон смотрели на сумрачный проулок, на стены кондитерской фабрики, черные от копоти, густой, точно запекшаяся конфетная патока. Это был ночлежный дом номер один, названный кем–то проще — «Гоп». В проулок и к ночлежке вела низкая каменная арка, больше похожая на огромную сточную трубу. Под этой аркой, в ее темных углах, всегда толкались подозрительные. Вот и сейчас Костя разглядел двух подростков в картузах, обрезанных зеленых шинелях, валяных опорках. Обоих узнал: один, повыше и потоньше, был Колька Болтай Ногами, второй — Би Бо Бо. С Колькой Болтай Ногами Костя познакомился в Рыбинске, в подвалах старой биржи. Прошлой осенью, в поисках бежавшего рецидивиста, он пробирался по этому подвалу. Переворачивал спящих, фонарем освещая лица. Рецидивист тоже спал. Разбуженный, щуря глаза от света, без лишних слов стал застегивать пуговицы широкого пиджака. Вытер ладонями сальное, толстое лицо, сказал: — Ты, агент, посмотри, вон в углу Колька Болтай Ногами. Малярик он. С вечера корчится… Сдав задержанного дежурному по угрозыску, Костя снова вернулся в подвал, нашел больного беспризорника в углу. Шел дождь, плескали волны в двух шагах от биржи. Подчаливал пароход, шлепая колесами, шаря огнями холодную тушу реки. Должны были сойти с парохода пассажиры, и кучер, к которому они подошли, заворчал, потом погнал лошадь, лихо помахивая кнутом, покрикивая обиженно. В больницу он уже едва не втаскивал беспризорника, так ослабевшего, замученного лихорадкой, да и голодного, видимо. Долго сидел в приемном покое на деревянном диване, ожидая дежурного врача. Колька лежал на этом же диване и все пытался напялить себе на голову рваную, с разными пуговицами куртку. Может, прятал глаза от света лампочки или зяб от того жуткого холода, который является больному малярией. Пришел доктор, молодой еще парень, в длинном халате, в очках, как показалось Косте, с важностью и надменностью на розовощеком липе. — Лекарства бы дать ему скорей, а никто не идет, — упрекнул Костя. Доктор не рассердился — он тихо, точно чтобы не услышал беспризорник, ответил: — Там тяжелый больной. Не бросишь… — Извиняйте тогда. Доктор мельком глянул на Кольку Болтай Ногами, спросил? — Малярия? — Вроде бы… И покормить бы его… — Документы есть какие–нибудь? Костя пожал плечами: — Откуда они у них… Сейчас посмотрю. Он запустил руку в карман куртки — в руках оказались листки серой бумаги, разглядел на них фигурки людей, пароход с трубой, из которой валил дым, бегущую лошадь. Доктор с улыбкой полистал рисунки: — Да он, оказывается, художник… Ну что же, оставляйте. А вы сами кто ему, товарищ? — Я из уголовного розыска, из губернского… Доктор, помолчав, спросил: — Зайдете еще? Он покачал головой, виноватым голосом ответил: — Буду здесь — зайду. А так — не знаю… И вот он, Колька Болтай Ногами, сам явился в губернский город. Вместе с Би Бо Бо — известным розыску подростком–рецидивистом. Коренаст по–взрослому Би Бо Бо — Чуркин по фамилии. Голова большая, зубы редкие, крупные, глаза нахальные и тупые. Кокаинист, — один раз Саша Карасев отобрал у него иглу для подкожного впрыскивания. Сбегал из колонии, имел несчетное число приводов. Теперь повел за собой Кольку Болтай Ногами. Неспроста толкались под аркой: замышляли какое–нибудь дельце, а скорее всего — собирались обрать какого–нибудь подвыпившего. — Вон дядя Костя, — послышался голос Би Бо Бо, — срывайся, а то зашпынит. Он кинулся за угол с проворностью мыши. — Эй, Коля, — окликнул Костя. — Погоди–ка… Колька Болтай Ногами остановился в нерешительности — топтался на месте, затравленно оглядывая приближающегося инспектора. Костя положил ему руку на плечо, сказал: — Ты, наверно, сбежал из больницы? Колька Болтай Ногами опустил голову, нехотя признался: — Сбежал. Надоели горькие таблетки. Да и здоров я, дядя Костя… А сам вздрагивал, чувствовалось, что у него зуб на зуб не попадает. Лицо было землистое, худое, лишь поблескивали с какой–то бесшабашной задорностью крупные, цыгановатые глаза. — Ты живешь где? — В ночлежке. Три дня уже… — Вчера вечером, около десяти, играл Хрусталь в карты? — Играл, — ответил подросток. — С Феней Три Руки. И еще какой–то. В одних подштанниках его оставили. — Ну, а ты рисуешь ли еще? Колька Болтай Ногами сразу преобразился, куда только и настороженность подевалась. — В больнице доктора нарисовал, так он меня похвалил даже. Учись, говорит, парень. Хошь, покажу? — После покажешь. А пока шагай. Да не вздумайте… Он погрозил ему пальцем, тихо сказал: — И не дружок тебе Би Бо Бо. Искать работу надо. На поденки берут на бирже труда. Где она, знаешь ли? — Как же… Вдруг раздался свист, и парнишка, не прощаясь, не говоря ни слова, побежал за угол. Инспектор постоял немного, глядя ему вслед. Как вырвать его из рук таких, как Би Бо Бо? Как? И других беспризорников, стайками пескарей мечущихся на базарах, по вокзалам? Он пошел переулком, твердо зная, что на него откуда–нибудь смотрят вслед сейчас две пары глаз и ждут, когда он исчезнет. Пройдя мимо покосившихся домов, мимо трактирчика «Славянка» с постоялым двором, свернул к Мытному двору. Продвигался в толпе, оглядывая внимательно торгующих и покупающих. Фуражки… Фуражки… Тоже кожаные, с козырьком… Но нет, все не то… Вряд ля налетчик сунется сейчас на рынок… Остановился возле забора — как в омуте здесь. Выкрикивал кто–то за спинами людей, смешно коверкая русские слова: — Ходы, душа любезный. Бросай, счытай. Всякая вэщь можешь выграть. Сэрэбряный, залотой часы. Адын полтынник. Ыспытай свое щастье. Круты, вэрты, бросай, счытай. Выграл, получай, програл, не сэрчай… Колыхалась вокруг толпа в волнении и страсти — хохот и возгласы, ругань и плевки. В просвете разглядел выпирающие скулы сидящего на четвереньках человека. Игра в «конфетку»: «тебе головка, мне ножки», а рулетчик — татарин Хафизка. Сколько раз выводил Костя его с базара, штрафовал, предупреждал. И вот он опять на своем любимом месте. Вдруг толпа раздалась, и татарин с игрой под мышкой заспешил вдоль забора. Кто–то успел шепнуть ему, что появился инспектор. Возле ларечка с частной торговлей Костя задержался. Лавочник раскатывал по прилавку материю. Две барышни тыкали ее пальчиками с какой–то осторожностью. Лавочник, высунув голову в окошечко, нахваливал: — Да как сошьете платья из моего Оксфорда, верьте, сразу и свадьбы выйдут. Не соблазнил барышень Оксфордом, посмеялись и прочь. Посмеялся и Костя: — Не просто нэпманом быть, значит? — Не просто, — согласился лавочник и вытер вспотевший даже от усердия лоб. — Будь оно неладно, осточертело. Потом Костя ехал в трамвае, полном рабочих и работниц, возвращающихся с фабрик и заводов. Слушал с интересом про собрания партячейки, о новых станках, о разрядах, о каких–то спорах с мастером, о том, что «за нарядами, бывает, пробегаешь по заводу». У этих людей все было просто и ясно. У них, у агентов, все было сложно и неясно, и так каждый день. Неделю назад они раскрыли поджог склада при резиновом заводе, связанный с хищениями. Сегодня главным у них стало дело Миловидова. Возможно, тут крупная спекуляция и шайка мошенников. Возможно, что та самая «черная биржа», которую они разыскивают уже давно. Но кроме дела Миловидова есть еще убийство в Овражьей улице. Есть кража сахарного песку из склада. Кража ловкая. Налетчики за одну ночь сумели проломить кирпичную стену стенобоем, так называемым «шнифером». С осени дело, а следы путаются вкривь и вкось… Есть еще кража апельсинов в магазине, есть кража денег у маслоделов из Балакова, из душника печи в гостиничном номере. Ограбление нэпманши возле пожарищ, оставшихся после белогвардейского мятежа. Один был в желтом дождевике… «Кто этот, в дождевике?» — так и послышался голос Ярова. Да, кто–то из тех, кто прячется тоже в улицах этого города. И ехал сейчас Костя в бараки за вокзал не только выяснить, узнать что–то для дела Миловидова или по убийству на Овражьей, но и по другим делам. Могли там, в бараках, быть и грабители, и похитившие сахарный песок… За вокзалом, просматривая зорко, обошел бараки, остановился возле последнего. У крайнего окна тихо, а кажется, есть в комнате люди. Толкнулся в дверь, за столом — двое. Рука сунулась привычно за кольтом. — Господи, — воскликнула, шатнувшись от печи, женщина, вглядываясь в лицо Кости. — Ах, это вы… Хозяйка комнаты, разбитная бабенка, наверняка скупщица. — А это кто? Обошел сидящих, пригляделся. Оба подстрижены коротко. В руках ломти ситного, в чашках, похоже, чай, сивухой не воняет. — Из деревни они, — ответила уже испуганно хозяйка, — родня дальняя. На работу в город, а ночевать негде. Вот и завалились… — Документы есть? Оба полезли в карманы, испуганно глядя то на Костю, то на хозяйку квартиры. Кажется, в порядке бумаги. — Больше никто не побывал у тебя на этих днях? — Что вы, — захихикала женщина. — Я живу смиренно, как монашка… — В фуражке кожаной… — Даже без фуражки никто не ночевал, товарищ инспектор… На том же трамвае пригрохал в город, накрытый уже зимними сумерками. Остановился на тротуаре — кругом огни трактиров, пивных — хлопают двери. Из труб пышет печеным хлебом, жареной колбасой, щами, кой–где всхлипывают гармоники, пищат скрипки, за деньги веселящие народ. Можно бы в столовку при губрезерве. Маленькая, уютная — скатерки на столе, солонки, перечницы, горчица. Две поварихи увидят его, высунутся из окошечка, скалясь задорно: «Что хмурый всегда, товарищ инспектор? Да проводил бы какую–нибудь из нас до дома, товарищ инспектор?» Как два яблока с ветки — горят щеками из окошечек… Но надо бы повидать еще раз Хрусталя. Надо еще раз поговорить, посмотреть в его моргающие глаза. А он, может быть, в «Бирже», особенно после утренней бани… Мимо ресторана «Бристоль» свернул в переулок. За углом каменного особняка, во дворике, похожая на часовенку домушечка — трактир «Биржа». Полуподвальное помещение едва озарялось светом лампочек, ввернутых в железные сетки. Потолки арочные, нависают тяжело над столиками, над солянками, над бутылками с пивом, над головами посетителей. На стенах, кажущихся влажными от кухонного пара, лубочные картинки с изображением рождественских красавиц, с изображением каких–то вояк с саблями. Настежь открыта дверь в кухню, и входящий, без карточки, нанюхает все, что готовится на плите, — солянку ли, щи ли, жареную телятину, рыбу ли — осетрину паровую или же рыбу в соусе… В трактире этом больше базарный люд чаевничает. Мужики и бабы из деревень с деньгами, завернутыми в платки, засунутыми в голенища сапог. За чайниками, окутанные паром, взопревшие и пыхтящие. А за другими столиками уголовный мир — шпана, налетчики, девицы с бульвара. Из–под полы самогон. Тихие разговоры, зоркие взгляды на этих мужиков и баб. Здесь плетутся «наколки», здесь обтяпывают всякие воровские дела, здесь бывает игра в «буру» или «очко», по коленкам, незаметно. Здесь же начинается свалка блата, не поделившего деньги или красивых шмар. До ножей, до крови… Тогда сыплются чайники на пол, валит народ к выходу, а под ногами похрустывают и мнутся вот эти баранки да бублики… И сейчас стучали стулья, бухтели по–пьяному кулаки о стол. Степенные крестьяне обливались потом возле самоваров, точно были там, в деревнях. Костя огляделся и увидел возле фикуса, за столом, каракулевый воротник. На воротнике по–девичьи светлые волосы. Все же — хорошее пальто на Хрустале! Агентам губрозыска такие вещи не по карману. С форсом пальтецо, денег не малых стоит. А может, и не денег, а колец да перстней с пальцев, сережек из ушей этой нэпманши, дело которой ведет сейчас Барабанов. А докажи, раз потерпевшая примет не разглядела. «Вероятие нужно», как скажет Хрусталь.
