Лев Квин - В те дни
Надо мной склоняется искривлённое в садистской улыбке лицо Шварцбаха.
— Будете говорить, господин большевик?
Молчу… И всё начинается сызнова. Удар следует за ударом. Страшная, невыносимая боль в ногах. Их как будто поджаривают на огне… И опять перекошенное от злобы лицо Шварцбаха:
— Говори, ну! Куда дел шрифт? Скажи, и мы оставим тебя в покое.
Закрываю глаза, чтобы не видеть эту мерзкую рожу.
— Продолжай, Арнольд!
Перестаю уже. ощущать боль от отдельных ударов. Всё сливается в одну бесконечную муку. Перед глазами плывут разноцветные пятна. Из прикушенной губы льётся кровь и от этого солоноватый привкус во рту…
Сколько времени длится эта пытка — час, два, сутки, месяц?
— Хватит! — Как будто издалека доносится до меня чей-то голос.
С трудом поднимаю веки. Охранники, тяжело дыша, стоят возле меня. Пиджаки сняты, рукава рубах закатаны. Пот градом струится по их красным лицам. Настоящие палачи!
— Хватит, — повторяет Шварцбах. — Все эти коммунисты — бесчувственные чурбаны.
И вдруг, заметив, что я смотрю на него, вопит:
— Расстрелять!
— Давно бы так, — одобряет один из охранников. — А то возись тут с ним.
Они развязывают верёвки. Пытаюсь подняться. Но тотчас же, охнув, валюсь на бок. На ноги невозможно ступить.
— Вставай, живо!
Получаю пощёчину, другую. Потом меня несколько раз больно пинают ногами. Но всё тщетно. Подняться я не в силах.
Охранники снова подхватывают меня. Мои ноги, как плети, бессильно волочатся по полу. Опять коридоры, проходы, и вот мы в каком-то полутёмном подвале.
Палачи прислоняют меня к стене и, отойдя на несколько шагов, вытаскивают из карманов пистолеты.
— Постойте!
Шварцбах подходит ко мне вплотную.
— Озолс, мне вас просто жаль. Не упрямьтесь, скажите, где сейчас шрифт.
— Я… ничего… не… знаю.
Охранник усмехается.
— Ничего? В таком случае Николай, наверное, солгал.
Николай? Он сказал «Николай»?
— Да, да, Николай. Вы не удивляйтесь. Он оказался умнее вас и сразу же после ареста выложил всё, что знал. Вот его показания. Он всю вину сваливает на вас.
Шварцбах трясёт перед моим лицом какой-то бумагой.
— Говорите, ну! Имейте в виду, это последний шанс остаться в живых. Подумайте о ваших родителях, если вы не жалеете себя.
И он ещё смеет говорить о родителях! Собираю все силы и выкрикиваю:
— Никакого… Николая я не знаю… и… убирайтесь к чёрту! Взбешённый охранник отскакивает в сторону.
— Огонь!
Раздаются два выстрела. И вслед за ними громкий хохот. Смеются все трое. Они, видимо, думают, что страшно меня напугали. А я, между тем, совершенно спокоен. Не раз приходилось мне слышать от товарищей, побывавших в охранке, об этом излюбленном трюке полицейских-тупиц. Ставят к стене свою жертву и часами измываются над ней, угрожая убить. А жертва чувствует себя в десятки раз лучше, чем во время пыток и мечтает лишь о том, чтобы «расстрел» длился как можно дольше.
Внезапно смех умолкает. Шварцбах, видимо, догадывается о моих мыслях. Он что-то шепчет одному из своих помощников и громко командует:
— Убрать в камеру!
Камера помещается тут же рядом, за тяжёлой железной дверью. На прощанье меня ещё раз сильно ударяют ногой. Обессиленный падаю на каменный пол камеры.
В камере почти темно. Поэтому я хоть и вижу фигуру человека, лежащего на нарах, но не могу различить его лицо. Когда же мои глаза привыкают к полумраку и я ползком подбираюсь к нарам, то вижу: это… Николай.
— Николай! — хочу крикнуть я, но не успеваю. Его рука прикрывает мне рот. Затем он помогает мне взобраться на нары и громко спрашивает:
— Кто вы? Тоже арестованный?
— Да… — растерянно отвечаю я. — Не понимаю… Николай не даёт мне сказать ни слова.
— Я тоже не понимаю, что это за порядки? — возмущается он. — Арестовывают ни в чём неповинных людей, избивают. Чёрт знает, что такое! Вас как зовут?
Начинаю догадываться, в чём дело.
— Имант Озолс…
— Имант Озолс… Озолс… — Николай как будто пытается вспомнить, не слышал ли он где-либо эту фамилию. — Нет, не знаю…
Он смолкает, а затем беззвучно шепчет мне в самое ухо:
— В камере микрофон. Они специально посадили нас вместе, чтобы подслушивать. Ты отрицал наше знакомство?
— Да, — также тиха шепчу в ответ.
— Хорошо. Спрашивали о шрифте?
— Да. Говорили, что ты сразу же признался во всём.
Николай еле слышно усмехается.
— После дождичка в четверг! Правда, им очень хотелось, чтобы я признался, и они здорово меня упрашивали. Даже сейчас трудно пошевелиться. Всё тело ноет от этих просьб.
Несколько минут лежим молча. Затем Николай громко говорит:
— Послушайте, Озолс, не толкайтесь. У меня всё кругом болит.
И шёпотом:
— Имант, сейчас, наверное, нас разлучат. Имей ввиду: нельзя быть пассивным. Ты ведь понимаешь, это — работа провокатора. Думай, наблюдай, цепляйся за каждое слово охранников, чтобы найти нить.
— Кажется, я нашёл…
— Не делай поспешных выводов. Главное, не полагайся на интуицию, а рассуждай логично. Я уже кое-что сообразил.
— Правда? Скажи!
— Нет, это не окончательное мнение. Может быть, я ошибаюсь и тебя запутаю. Думай Сам. Потом проверим, сошлось ли. Ну, Имант, теперь больше ничего не говори. Пытайся заснуть. Береги силы.
Мне не до сна. Очень болят ноги. Но душевная боль ещё сильнее. Нас выдала Ирма! Какой же двуличной должна она быть. Мне никогда даже в голову не приходило плохо подумать о ней.
За последнее время я виделся с Ирмой лишь раз, на квартире Эгона. Ирма связная между городской типографией и нашим райкомом.
В тот раз мы встретились втроём: Николай, Ирма и я. Это было всего лишь три дня назад. Как раз перед моей поездкой в Лиепаю.
Отчётливо помню все детали встречи. Когда я пришёл к Эгону, Николай и Ирма были уже там. Дверь отворил мне сам Эгон. Он приветливо улыбнулся.
— Вот хорошо, что ты пришёл, Имант! Тебя тут ждут уже двое: Николай и девушка, худенькая такая, голубоглазая. Она у меня впервые, не знаю, как её звать… Ну иди к ним, а мне нужно на кухню, обед доварить… Да, да, самому приходится. Такова она, холостяцкая жизнь.
Николай и Ирма сидели в спальне Эгона.
— Здравствуй, Владимир! Ой, как мы с тобой давно не виделись!
Мне тоже хотелось поболтать с ней, но дело — прежде всего. Мы с Николаем стали обсуждать подробности предстоящей поездки. Наконец, осталось договориться лишь об одном: как передать саквояж со шрифтом работникам подпольной типографии.
Тут Николаю захотелось пить. Он пошёл искать Эгона, а мы с Ирмой в это время придумали прекрасный план: условиться, в какой вагон и на какую полку поставить саквояж. Мне не надо будет передавать шрифт. На рижском вокзале его возьмут прямо из вагона.
