Коллектив авторов - Граница не знает покоя
На кораблях возникло оживление. Офицеры и матросы подошли к леерам, с высоты корабельных палуб им открывалась картина, какую не каждый день увидишь.
По зеркалу гавани тихо шел скромный военный катер под пограничным флагом. Сверху он казался утюжком, медленно скользящим по морщинистому стеклу. Но этот утюжок вел и конвоировал два других катера. На одном из ник стоили с автоматами наизготовку матросы—пограничники.
На стоянке их уже ждали и встречали командир дивизиона, его заместитель по политчасти, начальник штаба, товарищи, рыбаки — родители спасенных ребят. И — тюремная машина.
Любовь, Честь и Презрение.
Что ж, каждому — свое!
Нежданно на флагманском корабле медь горниста торжественно пропела «захождение» — сигнал почетного приветствия. В первый момент Золотов не понял и повернулся, любопытствуя: какого ж почетного высокого гостя встречают на крейсере?.. И лишь затем сообразил: да это же его приветствуют, ему отдают честь — его людям, его кораблю, его флагу!
И, тронутый за самое сердце, гордый и смущенный офицер—пограничник приложил руку к фуражке. Рука чуть дрожала.
Рядом с крейсером его катер казался пигмеем. Но на этом маленьком корабле плавали мужественные, сильные люди, повседневно, буднично просто несущие большую и нелегкую службу.
Почетным сигналом «захождение» им отдавала честь Родина.
И.ГИЛЕВИЧ
ЖЕСТОКАЯ ГРАНИЦА
То была жестокая граница. Кто в те времена находился на Западном Буге, кто прислушивался к подозрительной возне гитлеровцев за рекой, кто задумывался о близком противостоянии двух миров, тот сердцем чувствовал, что нет в мире резче грани, нет и никогда на свете не было и не будет более жестоких границ, чем граница между страной социализма и фашистской страной.
Чувство границы издавна было волнующим и напряженным. На протяжении веков до наших дней чувство границы рождало напряженность, угрозу опасности, готовность к ее отражению. Находясь на рубеже двух государств, невольно ощущаешь душевный трепет: там, на той стороне — другой народ, другой язык, другая жизнь. Там — чужой мир... Еще со времен древней Руси (вспомните широко известную картину «Богатыри») тому, чужому миру всегда должно было противостоять и противостояло народное мужество, стойкость, решимость. А теперь, когда на том берегу, на расстоянии сотен метров оказались самые оголтелые, вооруженные до зубов, опьяненные кровью народов Европы, наглые фашисты, эта стойкость, выдержка и решимость нужны были вдвойне, втройне...
Стояло жаркое лето. Иногда лишь снизу, с поймы реки, веяло прохладой. Красное. кирпичное массивное двухэтажное здание фольварка, где находилась тринадцатая застава, высилось на холме над Бугом, как крепость, и вокруг него часто, чаще, чем всегда, маячила стройная неутомимая фигура ее начальника. Лейтенант Лопатин еще и еще раз проверял, перестраивал блокгаузы, окопы, ходы сообщения, огневые точки — все сооружения продуманной им круговой обороны.
По военному уставу, по боевому расписанию так и полагалось. Что удивительного в том, если командир проявляет заботу об укреплении своего боевого участка? Но все близкие его, все случайно оставшиеся в живых свидетели тех дней подтверждают исключительную, огромную по времени и напряжению работу, которую вложил Алексей Лопатин в укрепление подступов к заставе.
Понимал ли он, начальник заставы, предчувствовал ли, что в этих окопах ему и его солдатам скоро, очень скоро придется вести смертельный бой с врагом? Прикидывал ли он в уме, что вот тот именно бруствер, этот двойной, тройной накат блокгауза спасет жизнь ему, либо ефрейтору Пескову, либо другому пограничнику? Что направление южной или, скажем, северной бойницы, верней всего поразит гитлеровцев, нападающих со стороны луга или конюшен? Его думы сейчас неизвестны, они ушли в вечность. Но не ошибется тот, кто по делам его определит политическую и духовную зрелость, воинское умение и решимость Алексея Лопатина.
Эта зрелость пришла нелегкими путями. Родившись в канунные годы Октябрьской революции, он с матерью — солдатской вдовой в самом раннем детстве так же, как и многие дети Октября, перенес лишения и тяготы первых лет революции, гражданской войны и разрухи. Затем жизнь поставила его, неокрепшего подростка, к ученическим станкам одной из школ ФЗУ города Коврова. Там же, на Ивановщине, на экскаваторном заводе, он становится молодым рабочим, слесарем, передовиком, комсомольцем — достойным представителем нового рабочего класса.
Жизнь идет своим чередом... К концу тридцатых годов мы видим Алексея Лопатина в стенах военного училища, затем лейтенантом — офицером—пограничником, начальником одной из застав на Буге. Двадцать месяцев тому назад ом, только вступающий на боевой путь военного, предстал перед начальником штаба пограничного училища. Когда Алексей Лопатин узнал, что его хотят послать на заставу в Среднюю Азию, он твердо попросил:
— Направьте меня на западную границу! Туда, где от немецкой пули когда—то погиб мой отец...
Просьба молодого лейтенанта была принята, и вот он здесь. Его разделяет лишь полоска Буга, чуть больше ста метров, от потомков кайзеровских солдат, некогда оборвавших жизнь его отца, которого он ни разу в жизни так и не увидел.
Здесь, на Буге, рядом с ним находятся те, кто впоследствии, через несколько дней, вступит в неравный бой, обессмертивший имя Лопатина, кто кровью своей скрепит эту бессмертную славу. Кто же они, его соратники, преданные друзья, достойные его современники?
Биографии них людей нам почти неизвестны. Мы знаем только, что костяк заставы составлял цвет народа — сынов рабочего класса, потомков иваново—вознесенских ткачей, ленинградских пролетариев, московских революционных рабочих. Мы знаем, что правая рука Лопатина — политрук Павел Иванович Гласов — его земляк с Ивановщины, родины стахановского движения в текстильной промышленности. Мы знаем также, что пограничник Николай Сорокин — сын старого рабочего, тоже с Вычуги, сам бывший слесарь фабрики «Красный Профинтерн». Мы можем догадаться, что ивановцы принесли с собой на заставу традиции ивано—вознесенских рабочих, славные фрунзенские традиции; что то же революционное веяние, ленинградец замполитрук Ефим Галченков перенес в Прибужье с далеких невских берегов, с колыбели революции; что москвичи Герасимов и Конкин были достойными представителями рабочей столицы в маленьком гарнизоне заставы. Нам мало известны обстоятельства их жизни, но то, что известно, достаточно, чтобы понять истоки мужества и стойкости этих людей.
