Станислав Валах - Партизанские ночи
Вскоре после сентябрьского поражения, 26 октября, воеводства Силезское, Познаньское, Поморское, часть Краковского, Лодзинского, Келецкого и Варшавского были включены в состав «третьей империи». В ее границах оказались районы Живецкий, Бяльский, часть Хжановского, Вадовецкого и Олькуского[1]. В Хжановском районе граница шла от Остжежницы через Дуловую и Гроец до Вислы.
В отличие от так называемого Генерального Губернаторства, которое немцы рассматривали как гигантский трудовой лагерь, а поляков обрекали на полное уничтожение, на территориях, включенных в состав империи, оккупанты начали быструю и полную германизацию. Процесс этот продолжался во все время оккупации и особенно интенсивно в начале ее. Официальным языком стал немецкий, введено было немецкое государственное право, должности в административных учреждениях были укомплектованы немцами, были сняты все польские надписи и вывески. Такие старые польские города, как Хжанов, Бендзин, Освенцим, переименованы теперь в Кренау, Бенцбург, Аушвитц. В дело германизации включилась и немецкая наука, которая объединенными усилиями этнографов, археологов, историков, языковедов и антропологов «доказала», что земли, включенные в состав империи, являются исконными немецкими землями, а поляки, живущие на них, — это только пришлый элемент. Почти в каждом районе действовали научные комиссии, которые, препарируя факты, поставляли геббельсовской пропаганде псевдонаучные доказательства принадлежности этих земель к Германии.
Главными объектами, на которые было направлено онемечивание, стали школы и учащаяся молодежь. Специальными постановлениями ликвидировались все учебные пособия и учебники, в которых говорилось об истории нашей родины, о ее величии, о патриотизме поляков. Мероприятия эти проводились последовательно и очень тщательно.
В циркуляре от 16 мая 1940 года, направленном руководителям всех польских средних школ на территории Хжановского района, правительственный советник в Хжанове доктор Цантнер приказывал немедленно изъять восемь учебников из общего числа пятнадцати, по которым проводилось до этого обучение в наших школах.
В том же году представитель немецкой администрации в Хжанове, некий Метц, в своем циркуляре от 18 ноября 1940 года напоминал директорам школ о так называемой «ответственности за соблюдение порядка в школе».
«Ни в коем случае, — говорилось в этом циркуляре, — ни в классных шкафах, ни в канцелярии не до́лжно хранить запрещенные польские книги, картины или карты. Все картины, используемые в качестве учебных пособий или для украшения стен, должны иметь немецкие надписи»[2].
После «научного» доказательства немецкого происхождения жителей Хжановского района и онемечивания программы польской школы поляки могли теперь стать гражданами империи и быть занесенными в одну из четырех групп Дойче фольклисте (ДФЛ). Тем, кто мог похвастаться немецкой кровью в своих жилах или службой в армии захватчика — немецкой или австрийской, — гитлеровские власти охотно отводили одну из групп ДФЛ. Занесение в списки немецкой национальности происходило в обстановке террора и репрессий. Населению грозили арестами, выселением из жилищ, лишением работы, конфискацией имущества, переселением[3].
Угрозы эти последовательно приводились в исполнение. Около миллиона человек было выселено в Генеральное Губернаторство, тысячи сосланы в глубь Германии на принудительные работы, в лагеря уничтожения.
Поначалу, в основном исходя из соображений экономического порядка, местные гитлеровские власти в Хжановском районе выдвигали на первый план целенаправленное онемечивание польского населения, но потом, отказавшись от этого намерения, проводили политику систематического уничтожения лиц польской национальности.
В тех областях, которые немцы планировали сделать подобием прусских хозяйств, генеральной проблемой стало заселение их немцами. К процессу этому оккупанты подготовились необычайно скрупулезно. Уже в первые месяцы 1940 года соответствующие немецкие учреждения составили подробнейшие карты большинства польских территорий, которыми и пользовались при угоне с земли польских крестьян и организации немецких земледельческих хозяйств.
Выселение производилось преимущественно по ночам. Дома, улицы и целые деревни неожиданно окружали солдаты, а потом подъезжали грузовики с гестаповцами. Я наблюдал подобные операции на хжановской земле.
В усадьбах, владельцев которых не выселили, работали комиссии, составлявшие опись всего имущества, движимого и недвижимого. Ничего нельзя было трогать без ведома немецких властей, поскольку все теперь стало имперской собственностью, только временно переданной полякам для пользования. На заборах и стенах домов были расклеены сотни извещений и распоряжений. Наиболее часто повторялись в них слова «ферботен» — запрещается и «тод» — смерть. Для каждого хозяйства были установлены высокие нормы поставок сельскохозяйственных продуктов. Кто не мог справиться с этими поставками, подлежал суровому наказанию за «хозяйственное вредительство». Именно за это преступление немцы и арестовали моего отца в январе 1942 года. Нам не разрешили даже попрощаться с ним. То, чего отец не мог сказать словами, сказали его глаза — он прощался со всеми нами, прощался с соломенной крышей, под которой он родился, с деревьями, которые он посадил. Прощался, как оказалось, навсегда.
С момента ареста отца я начал жить на полулегальном положении. Отца отправили в тюрьму в Мысловицах. Наши хлопоты о его освобождении не дали никаких результатов. Единственное, что нам удалось, это получить пропуск на свидание с ним. Навсегда запечатлелся в моей памяти тот мартовский день, когда мне разрешено было в последний раз увидеться с отцом.
Мать приготовила передачу — несколько кусков черного хлеба, поджаренного на смальце. Когда я подошел к воротам тюрьмы, стражник попытался прогнать меня. Я показал ему пропуск. Он прочел его и нажал кнопку звонка. В волчке появилась половина лица охранника. Он сказал что-то по-немецки. Я протянул пропуск. Минуту спустя калитка в тюремных воротах распахнулась, и голос из темноты приказал мне войти. Меня охватило жутковатое чувство. Мне казалось, что я попал в клетку и дверца ее захлопнулась. Ощущение это еще больше усиливали решетки на окнах тюремных корпусов.
Охранник, стоявший у ворот, передал меня другому. Тот смерил меня презрительным взглядом и повел к зданию, в котором мне предстояло встретиться с отцом. В небольшом зале, перегороженном толстой железной решеткой, я с волнением ждал встречи.
